Мать, которая одним осенним днем не вышибет себе мозги.

Кажется, я злюсь на нее за этот поступок куда сильнее, чем думал. Злюсь, что она бросила его – беспомощного, нежного, уязвимого ребенка. Мы-то с отцом способны справляться и сами. Или нет. Отец – нет.

Иначе не захотел бы привести в наш дом другую женщину и утешиться в ее объятиях.

Я впервые допускаю мысль, что он не такой сильный, каким я его всегда считал.

– Ты не сердишься? – осторожно спрашивает отец. Он выбрасывает окурок в окно и поглаживает руль. Кожа его перчаток скрипит об оплетку. Его перчатки – напоминание о том, кем мы были и кем стали. Дедушка сам шил перчатки и разносил по домам, по крупице выстраивая семейное дело, чтобы его дети и внуки жили в городе моторов, как короли, и процветали. Вопреки всему. Он любил это повторять, разглагольствуя о трудном пути из нищих европейских эмигрантов в американскую промышленную элиту.

Я помню его истории. Потому – нет, я не сержусь. Я верю, что отец поступает правильно.

– Нет, – отмахиваюсь я. – С чего бы?

– Винсент, – отцовский тяжелый, строгий взгляд пригвождает меня к месту.

Я вжимаю голову в плечи. Меня обижает его недоверие. Я не Тоби. Я умею держать себя в руках и прекрасно понимаю, как устроен мир. Но отцу тяжело поверить в мое смирение. Он в курсе, что иногда я из любопытства почитываю мамину Библию, и советует «не увлекаться». Дело не в этом. Он отказывается признать, что мне хватит мудрости увидеть в его поступке скрытый смысл вовсе не из-за того, что я с чего-то вдруг проникся христианскими идеями о всепрощении или чем-то подобным. Он ждет всплеска эмоций. Любой другой на моем месте разгневался бы и счел новость о скорой женитьбе предательством.

Если уж на то пошло, то это мама предала нас.

– Так будет лучше для всех, – заверяю я и выдвигаю свои доводы: – Тоби нужна мать, а тебе, надо думать, жена.

Отец вздыхает и качает головой. Он выуживает из пачки еще одну сигарету, продолжая испытующе смотреть на меня, будто подначивая. Это сбивает с толку. С детства ко мне предъявляли совсем иные требования – быть ответственным и старательным, не болтать попусту, получать хорошие отметки в школе, ценить те возможности, ради которых дед и отец когда-то гнули спину. Сейчас отец ждет чего-то другого. Я не понимаю чего.

– Даже не спросишь, кто она?

Я пожимаю плечами.

– Она хорошая женщина, – заверяет отец, словно виновато, и наконец отводит взгляд. Он сдается.

Если это было испытанием на прочность, я его выдержал.

***

Я трачу приличное количество времени, чтобы придумать, как выполнить отцовское поручение и помягче донести новость до Тоби. Он – младший, избалованный и крайне ранимый ребенок.

Мама впервые попала в сумасшедший дом сразу после его рождения. У нее была тяжелая послеродовая депрессия, и она почти на полгода исчезла из нашей жизни. Нам запрещалось навещать ее в клинике, так ей было худо. Вначале, чтобы помочь с младенцем, к нам приехала мамина сестра, набожная старая дева из Висконсина, но отец не смог долго терпеть ее в нашем доме. Они постоянно ругались. Все кончилось тем, что он назвал ее «шиксой» и выставил за дверь. Он сказал мне забыть это слово и никогда не употреблять в отношении женщины, но я, конечно же, ослушался – и в первый и единственный раз оказался в кабинете директора.

Вернувшись из больницы, мама вцепилась в Тоби со всей страстью – стремилась наверстать упущенное за время своего отсутствия. Она исполняла его малейшую прихоть, чем неслабо действовала на нервы отцу. Он говаривал, что из-за ее вседозволенности Тоби вырастет «девчонкой», но не вмешивался. Он придерживался консервативных взглядов и считал, что воспитание детей – удел супруги, когда муж должен всецело посвятить себя заработку и обеспечению семьи.