Когда умер дедушка, Тоби был слишком маленьким и толком не понял, что произошло. Можно сказать, что он и не сталкивался со смертью лицом к лицу. На похоронах он хотел спать, жался к маме и, конечно, не смог осознать горечь утраты в полной мере. Дед – с его прокуренным голосом, глубокими морщинами и старомодным костюмом – просто перестал существовать, просто уснул в черном лакированном ящике. Тоби побаивался его. Для него этот призрак прекрасной эпохи казался просто ворчливым старикашкой, и с его уходом ничего не изменилось.

– Что-то с Тобиасом? – тороплю я.

Отец поворачивается и выпускает в салон струйку дыма. Неизменная шляпа-федора бросает тень на его глаза, и они кажутся совсем черными и безумно усталыми. Только сейчас я замечаю, как он постарел и осунулся за последнее время. Носогубная складка, словно трещины на коре древнего дуба. Редкие солнечные лучи, пробравшиеся сюда, золотят едва заметную щетину на его подбородке. Я догадываюсь, что он изменил своим привычкам и пил алкоголь. И мне все страшнее.

Но отец вдруг улыбается. Треплет меня по волосам, а я не могу вспомнить, чтобы он хоть раз когда-либо раньше так делал, – со мной или с Тоби. Он всегда очень собранный, строгий и чинный в общении. Фамильярности с собственными детьми не в его духе – спасибо дедовской муштре, тяжелому детству и армейской выправке. Он – скала, за которую мы цепляемся посреди шторма, устроенного мамой. Он, безусловно, образец для подражания. Я стараюсь равняться на его идеал, но меня раздирают эмоции.

Гнев. Обида. И тревога за брата.

– Все хорошо, парень, – говорит отец, ловко удерживая сигарету на нижней губе вопреки всем законам гравитации, – но ты большой молодец, что о нем заботишься.

Не знаю, сколько я ждал этих слов, но, наконец-то услышав их, признаться, не чувствую совершенно ничего особенного. Я уже так привык быть правильным, удобным, ответственным и не доставлять проблем, что и сам воспринимаю это как данность. Вероятно, раньше, до смерти мамы, его слова тронули бы меня. Но сейчас между мной и миром плотная завеса печали.

В послании к коринфянам сказано: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло». Я вычитал это в маминой Библии, хотя сомневаюсь, что она когда-либо сама в нее заглядывала, а не хранила ее просто в память о чем-то важном, как и многую другую религиозную атрибутику, что перевезла из отчего дома в дом мужа. И не нужно разбираться во всей этой христианской догматике, чтобы знать: самоубийство – тяжкий грех. Она его совершила. И я не знаю, почему. Ее диагноз – слабое объяснение произошедшего. Многие люди годами живут с депрессией. В конце концов, у нее были мы. У нее был Тоби, в котором она души не чаяла.

Никто не знает. Я размышляю, знает ли отец. Он тем временем продолжает:

– Собственно… я и хотел тебя попросить поговорить с Тобиасом.

– Поговорить? – переспрашиваю я. – О чем это?

Тоби сильно замкнулся в себе и не допускает в свой плотный кокон даже меня. В школе он держится в стороне от товарищей, дома – смотрит телевизор, листает комиксы или делает уроки в одиночестве. Он отказывается от любых предложений составить ему компанию. Но я понимаю, что к нему лучше не лезть, как бы мне ни хотелось как-то его расшевелить.

Ему нужно время. Потом обязательно станет легче.

– Я женюсь, – заявляет отец. – И лучше, наверное, чтобы ты ему об этом сказал.

И хоть эти слова звучат, как гром среди ясного неба, я не испытываю злости на отца и легко нахожу ему оправдание. Прошло слишком мало времени со смерти мамы, но ее поступок – бегство в небытие – был ее выбором. Мы остались и нам как-то нужно жить дальше. Я применяю к отцу свою собственную логику, а мой мир во многом крутится вокруг младшего брата и его блага. Тоби нужна мать, ему нужно то, что ни я, ни отец, ни няня ему дать не способны.