Тоби стучит себя пальцем по уху, пытаясь без слов спросить, не глухая ли я. Он смущен. Вдруг он бестактно расспрашивал меня, а я не могла услышать, о чем.

Я выдавливаю из себя улыбку и быстро пишу в блокноте:

«Я слышу, но не разговариваю».

– О… понятно, – бормочет Тоби и взволнованно ерзает на месте. Теперь я тоже тушуюсь – все его внимание сконцентрировано на мне. Сейчас я ему куда интереснее, чем книжка.

Я считываю вопрос, крутящийся у него на языке, что со мной такое. Но я все равно не смогу дать ответ. Еще каких-то полгода назад я была обычной и также, как и все остальные дети, пользовалась своим речевым аппаратом.

Я не могу признаться ему, что наказана. За что именно. И кто меня наказал – я сама. Мои слова убивают. Я не собираюсь ему вредить. Он, судя по всему, очень славный и добрый мальчик. Другие мальчишки его возраста грубы и бестактны. У него хорошее воспитание и, надо думать, чуткое сердце.

Тобиас о чем-то долго размышляет, пока я оглядываюсь по сторонам, чтобы скрыть нервозность.

– Хочешь, я тебе тут все покажу? – предлагает он.

Я несмело киваю. И вот он уже хватает меня за руку и таскает по всем комнатам, сбивчиво рассказывая, что перед нами. Он вываливает на меня столько информации, что я теряюсь. В итоге я не запоминаю, как мы оказываемся у рояля.

Монументальный черный инструмент напоминает мне один из тех огромных, великолепных кораблей, о которых я любила читать и фантазировать раньше.

И там – в его недрах, словно с морского дна, рождается что-то таинственное и волнующее.

– Я люблю сюда приходить, – признается Тоби, и мне неловко от того, что он так откровенен со мной в первую встречу. На минуту в моем мозгу мелькает мысль, что он тоже по-своему одинок. Но это едва ли возможно, ведь у него есть брат. И отец. И, наверное, куча друзей. У такого хорошего мальчика просто не может не быть друзей.

– Он… на нем когда-то играла мама, – добавляет Тоби.

Я тянусь, чтобы погладить его по плечу. Это происходит рефлекторно, против моей воли – чистый инстинкт оказать поддержку подавленному человеку.

Я, по правде, имею не больше права его утешать, чем быть здесь. Все это в корне неправильно. Но он ничего не знает. Он с благодарностью принимает этот неуклюжий жест и грустно улыбается.

– Ты играешь? – с надеждой интересуется он. И хотя его предположение кажется мне немыслимым, оно почему-то мне льстит. Будто тем самым я могла вернуть ему хоть что-то из того, что отняла.

Я качаю головой: нет.

– А хотела бы научиться?

Прежде, чем я отвечаю, он скользит пальцами по клавишам, и струны рояля поют.

Я хотела бы научиться, только это не имеет никакого значения. Страх во мне сильнее. Я боюсь, что из рояля выпрыгнет призрак той женщины. Той…

– Ты сделал уроки?

Тобиас подскакивает на месте, отдергивает руки от клавиатуры и косится мимо меня в сторону, откуда доносится голос. Он не принадлежит Патриции, но лучше бы принадлежал. Мне думается, что ее неуспокоенный дух испытывал бы меньше недовольства, застукав нас здесь, чем тот, кто стоит на пороге комнаты. У меня сводит мышцы в шее, когда я все-таки поворачиваю голову, чтобы взглянуть на обладателя голоса. Напряжение разливается дальше, и все мое тело сжимается, стремится стать еще меньше под тяжелым, полным ненависти взглядом. Он предназначен не Тоби, а мне. В этом нет и малейших сомнений.

Я уже имела дело с неприятными мальчишками, но это другое.

Старшему сыну Сеймура словно известно, кто я, вся моя подноготная, что я родилась от измены его отца, что я погубила его мать, что я – причина, по которой глаза Тоби так печальны. Он этого не скрывает. А я таращусь на него, как заколдованная, подмечая мельчайшие детали. Он старше и выше. В нем нет хрупкости и утонченности Тобиаса, но есть какая-то внутренняя сила, которая ощущается за версту. Не из-за крупной фигуры спортсмена, крепких мышц и роста. Он чувствует себя здесь хозяином. И хозяин не позволял нам быть рядом с этим инструментом. Я случайно стала сообщницей в совершении преступления. Мы нарушили какие-то правила, о которых мне ничего неизвестно.