«Дорогой Сеймур.

Я не хотела, чтобы до этого дошло, и, честно говоря, моя гордость не позволила бы обратиться к тебе за помощью, но есть вещи важнее гордости.

Она важнее гордости.

Я не говорила тебе о ней, потому что знала, какие у этого будут последствия. Если ты читаешь это, значит, она пришла к тебе. Эта девочка – твоя дочь. Мы прекрасно справлялись сами, чтобы не бросать тень на твое семейное счастье. Счастье так хрупко, а ты не обязан расплачиваться за былые ошибки. Ни ты, ни они.

Но у меня нет другого выхода. Мое состояние ухудшилось, и прогнозы врачей пока не внушают надежды, а я сомневаюсь, что смогу позволить себе консультацию у других специалистов. Я решила предвосхитить события и написать это письмо.

Ты дал мне обещание… одно из, но не будем об этом.

Пожалуйста, позаботься о ней, если меня не станет. Что бы там ни было между мной, тобой и ей, наша дочь невиновата ни в чем из того, что произошло.

Она…»

Я беспокоилась, как бы не испортить конверт, но мои скрючившиеся от нервного спазма пальцы бессовестно комкают бумагу. Я вздрагиваю, осознав, что натворила, и, разложив письмо на кухонной столешнице, принимаюсь неистово давить ладонью на смятые гармошкой углы. Конверт все еще невредим… Мама ничего не заметит. Нужно только аккуратно положить послание, заклеить и спрятать его обратно в комод.

Но я не могу аккуратно положить, заклеить и спрятать обратно свои ужас и потрясение. Я сажусь на пол прямо рядом с комодом и, раскачиваясь из стороны в сторону, натягиваю волосы у корней. Меня совершенно не радует успешный исход моего маленького расследования.

Значит, мама больна… И, конечно, перетряхивая и досматривая наши вещи, я не наткнулась бы на больничные счета или заключения. Она аккуратна. Она не хотела, чтобы я узнала раньше времени. Раньше, чем…

Нет.

Я не позволю ей умереть.

***

У того, что я, по большей части, предоставлена сама себе, масса преимуществ. Я спокойно могу передвигаться от дома до школы и обратно, да и, в принципе, куда хочу под предлогом, например, хозяйственных поручений. Продавец в бакалейной лавке давно ко мне привык и толком не спрашивает, что мне нужно, прекрасно осведомленный о наших с мамой предпочтениях, как и другие, к кому мне приходилось ходить с каким-нибудь поручением. Деловитую рыжую девчонку в окрестностях хорошо знают все.

Но прежде я никогда не была так далеко от дома. Весь мой мир так или иначе был собран в одной точке. Так что неудивительно, что, проделав долгий путь в общественном транспорте, я чуть не прозевала свою остановку, засмотревшись на красивые особняки в респектабельном пригороде. Утопающие в густой, позолоченной осенью растительности, они производили впечатление настоящих сказочных дворцов. А люди! Я просто не могла не пялиться на них, красивых, разряженных, статных, не то что простые работяги в нашем промышленном районе.

Я приезжала туда не единожды, но так и не осмелилась войти в дом. Подобное вторжение было бы слишком грубым. Я боялась, что меня вышвырнут оттуда за шкирку, как какую-то нищенку, или, чего доброго, отведут в полицию или позвонят маме. Моя операция была крайне секретной. Для начала я просто наблюдала.

Но отец, если мама не ошиблась с адресом, и это был действительно он, практически не расхаживал по улице, как другие жители района. Потому не было возможности подкараулить его утром, но вечером, когда я нервно поглядывала на старенькие наручные часики, чтобы не пропустить момент возвращения домой до прихода мамы, сразу же выходил из машины и спешил к крыльцу своего особняка.

Однако в моей ясной голове тут же созрел альтернативный план действий. Если я не могу поговорить с отцом, я попробую подобраться к его супруге, той самой женщине, из-за которой мы и вели такую печальную жизнь. Она куда чаще показывалась рядом с домом и, как я успела заметить, периодически отправлялась в неизвестном направлении в гордом одиночестве.