Встречь – розвальни, старик в тулупе, сзади сын.

– Михайлович! Он вбёг ревмя… К врачу?

– Домой. Спасибо.

Презиравший Флавск, конь фыркнул и развернулся с явной отрадой, вывалив кал.

– Пап, чёрный он?

Старик вмешался: – Чёрный? Нет таких. Ночь, уголь – цвет их чёрный. Вороною кличут лошадь. Мерин же не вороной, Антошка-Тошка.

– А какой?

– А каряй… – Старый вынул закурить.

Сын прыснул. – Каряй что, по-тульскому?

– По-русскому. Масть каряя. Дак, папка твой… – Старик, взяв спички, закурил, – расскажет по науке.

– Масть с тёмно-бурым в чёрном отливом, это вот карий, – я объяснил, сказав добавочно, что конь – без сини, чтоб считаться вороным.

В Тенявино был тоже конь, и сын спросил о нём: игреневой, сказал я, масти (рыжей с беловатостью нависа как хвоста, так чёлки с гривой). Следом начал о караковой (о вороной с подпалиной у глаз и пр.); плюс о гнедой (цвет рыже-бурый, с тёмным нависом); также о чалой (той, у которой в смесь с белым волос); и о караковой (с подпалинами-пятнами), которая сродни мухортой (с пятнами в паху и морде). Дальше ― о пегой (в целом пятнистой); и о буланой (чуть желтоватой с белым нависом); и о каурой (с видом ремня в хвосте, с нависом темноватым, впрожелть рыжей); плюс о мышастой (пепельно-серой); и о соловой (сплошь золотистой, солнечной шерсти); и о чагравой (или тигровой); и о чубарой (очень пятнистой); и о саврасой (то есть каурой с тёмным нависом). Взяли к Слободке – край, близкий к Квасовке. Старик спросил меня:

– Михайлович, про слово „конь“ и „мерин“?.. Я насмешничал… Сыздетства с лошадьми, но масть не всю назвал бы. – Он швырнул окурок с яра, по-над коим ехали. – Ты городской, а знаешь масть, хоть я с конём всегда. Сколь мы с им ездили: в Мансарово, в Щепотьево, во Флавский город, в лес. Сколь я вещей на ём возил, не счесть! Он мне как брат!

Я вспомнил «кобы» из славянского; добавил «борзых кóмоней»; на них подвижничала рать кн. Игоря в известном «Слове…». «Кабо» – мерин на латыни. Ну, а «мерин»? С этим просто: так монголы звали лошадь. Просто «лошадь» вёл я с тюркского: «чыл», «алашá ат». «Жеребец» с санскрита – «garbhas». По-китайски лошадь – «ма», добавил я и вспомнил я байку: конь хоть не плотник, но, со всем этим, первый работник. Плюс про Калигулу, что ввёл коня в сенат в прямом и переносном смысле… Македонским назван город в честь коня (днесь Джалалпур, Пенджаб)… Был упомянут спор философов: «Я вижу лошадь без лошадности, Платон», – изрёк философ Антисфен на тезис, что «лошадность некая чтойность некой вселошади»…

Я смолк. Прок в знании семантики слов «жеребец», «конь», «мерин», «лошадь» с рыском в прошлом? Мало, что данность (сущее, явь, действительность) лжива, я порываюсь в глубь слов издохших, то есть исследую дважды дохлую ложь, «тень тени»?! Да ведь тот факт, та истина, та горькая обыденность, что каждый век с людьми, как с миллиардами самих их, так и слов их, губит век новый, ― знак, что любой век лжив. Я жрец фантомов? Возчик лелеет лошадь живую, зверя живого, я же лелею знания, смысл? Я занят философским коневодством, отвлечённым? То есть, мертвечиной?

Розвальни вплыли в Квасовку.

За соседскими избами, под трёхствольностью лиственниц, я узрел, так сказать, «пенаты». Выспренно? Мне назвать это просто «дом», ладно «Ясной», скажем, «Поляне» Л. Н. Толстого? Не было, и давно уже, ни чертогов «с подклетями» (век XVII-й), ни усадьбы «лет Рымникских» (XVIII-й век), ни кулацких подворий. Так что – «пенаты», мне в утешенье… Вот и калитка под караганой; солнце сквозь ветки… Розвальни стали. Мерин подался задом к копне своей, что была за двором Закваскина во дворе Заговеева, позабыв, что, ввиду подступавших к нижней дороге зарослей вдоль моей усадьбы и крутояра в пойму налево, прежде пошлют его не назад, а вперёд, в широченный разлог, чтоб выполнить разворот.