– Тамара, лавэ на трюмо, – промычал Киви, не открывая глаз. Его угловатое тело в странной, напоминавшей свастику позе раскинулось на тахте. Рядом безжизненным поленом лежала Галина. Она была завёрнута в цветастый платок и, кажется, не дышала.

– Вставай, мать, – ткнул её локтем Киви, и та возмущенно застонала.

Когда цыганки ушли, Киви как фокусник достал из ниоткуда бутылку коньяка. Я из вежливости опрокинул стопку и поспешил домой. На вахте общежития меня ждала записка от Кайрата: набери шефа.

– Звони, что делать, – передала телефон вахтёрша.

Я наизусть знал прямой номер князя. Только его и знал.

– Здравствуйте, это Семён.

– Будь здоров, дружок, чем порадуешь?

– Птенец в гнезде, но сперва я должен сам убедиться.

– Тогда жду завтра. Надеюсь, не разочаруешь.

Я собирался промямлить что-нибудь холуйское, когда гудки бесцеремонно заткнули мне рот. Ладно, если облажаюсь – возьму кредит. Кайрат потренируется на моих рёбрах, доводя каждый удар до совершенства, на худой конец палец отрежет. Хотя может быть, князь простит нерадивого слугу, сжалится и усыновит. И стану я с ними жить, а княгиню буду называть «мамой».

Нужно было спешить. Я поднялся в комнату и переоделся в походное. Старый рюкзак был наготове, раздувшись от спального мешка и лошадиных консервов. Прицепив чехол палатки, я отправился на железнодорожный вокзал. Там, как обычно, не заканчивался праздник. Очередной хит очередной поблядушки разрывал пространство прямым и унизительным битом, но детям карнавала нравилось. Каждый издавал звуки и дёргался на свой манер: одни исступлённо бились в экстазе и хрипели, другие плавно танцевали в обнимку и радостно матерились, причём каждое движение лохмотьев удивительным образом попадало в такт. Видимо, страсть к дешёвому пиру была прочно вплетена в спирали ДНК, которые сжимались и растягивались, словно меха гармони. Так и рождалась эта музыка – гимн бесконечного веселья вопреки законам морали и смерти. Поддатые жандармы с пониманием смотрели на пьяниц и попрошаек, которые устроили танцпол прямо на вокзальной площади под памятником боярыни Шматошпаловой – покровительницы железных дорог и бездомных. Боярыня в народном сарафане блаженно возносила руки, томно опустив веки. Она словно выполняла китарусское дыхательное упражнение для исцеления печени и души. В благостном выражении бронзового лица чувствовалось бремя боли многодетной матери. И под её раздвинутыми перстами каждый познавший свободу падения обретал последнее прибежище.

Я едва успел запрыгнуть в электричку до станции Прогресс. Следуя в этом направлении, рельсы стремились в глубь материка, подальше от Великой степи, туда, где водили дружный хоровод сосны, а трава была пропитана влагой. Это было хоть какое-то подобие тайги, где меня случайно зачали под треск морозов за окном. Грелись люди. Но затем обменялись кольцами, сделав меня заложником своей нелюбви.

В попутчики мне достались юный матрос и старушонка с откормленной болонкой. Розовощёкий юнга уткнулся взглядом в планшет, а бабушка хитро на меня поглядывала из уголков пергаментных морщин. Болонка тревожно поскуливала, обнюхивая мои сапоги.

– Ты чего, Грыжка? Ног чужих не нюхала? – сверкнула в меня умными глазками бабушка.

Я угрюмо молчал. Старушка, почувствовав слабость, продолжала сверлить меня по-рыбьи одинокими зрачками.

– Не к добру это, сынок. Дальней дорогой пахнет, опасной. Да ведь, Грыжка?

Болонка-провидец тявкнула в знак согласия, издевательски завиляв хвостом, и внимательно посмотрела на матроса. Тот ещё глубже уперся глазами в планшет, справедливо опасаясь неблагоприятных предсказаний. Грыжка, тем не менее, принюхалась к его ногам. Запах пота и морской соли, по всей видимости, не сулил ничего интересного, а потому собака снова принялась за мои сапоги.