Пространство добра, столь желанное русскому духу, неожиданно обнаружилось там, где его меньше всего ожидали, – на Западе, к которому русские всегда относились настороженно, чтобы не сказать – с неприязнью. Это пространство добра явилось в виде призрака, который, как оказалось, уже давно бродил по Европе, – призрак непонятного огромному большинству населения России слова – коммунизм. Этот-то призрак-коммунизм русские и восприняли чуть ли не как чудодейственное средство, способное избавить их от всех недугов прошлого. Николай Александрович Бердяев, сам прошедший школу легального марксизма прежде чем стал одним из крупнейших русских религиозных философов, писал: «В коммунизме есть здоровое, верное и вполне согласное с христианством понимание жизни каждого человека, как служение сверхличной цели, как служение не себе, а великому целому… В коммунизме есть также верная идея, что человек призван в соединении с другими людьми регулировать и организовать социальную и космическую жизнь».

Мог ли помыслить в далеком 1917 году по сути дела неграмотный народ, что «эта верная идея» будет искажена (продолжаю цитировать Бердяева) «отрицанием самостоятельной ценности и достоинства каждой человеческой личности, ее духовной свободы», что «в русском коммунизме эта идея» примет «почти маниакальные формы» и превратит «человека в орудие и средства революции»? Бердяев и сам многое понял значительно позже – лишь в 1937 году. Тогда-то он и написал: «Русский коммунизм, если взглянуть на него глубже, в свете русской исторической судьбы, есть деформация русской идеи, русского мессианизма и универсализма, русского искания правды, русской идеи, принявшей в атмосфере войны и разложения уродливые формы». И в то же время, продолжал философ, «русский коммунизм более связан с русскими традициями, чем о нем думают, традициями не только хорошими, но и очень плохими».

Как «хорошие», так и «очень плохие» традиции не замедлили сказаться. За годы советской власти русский народ приучили к мысли, что он старший брат по отношению ко всем остальным народам, населяющим Советский Союз. Он и стал таковым. Обязанность старшего – заботиться о младших, не считаясь с собственными интересами, отказывать себе в самом необходимом, отдавать им самые лакомые кусочки. Особенность младших – капризничать и предъявлять старшему все новые и новые претензии. Можно было сколько угодно говорить и писать о национальном своеобразии и традициях любого народа, населяющего Советский Союз, восхищаться этими своеобразием и традициями, и это свидетельствовало о широте ваших взглядов, тонком понимании специфики национальных вопросов и глубокой образованности. Стоило русским заикнуться о том же самом применительно к себе, как их тут же обвиняли в «великодержавном шовинизме», называли «лапотниками», «онученосцами» и полными невеждами, не способными отличить бриллианты от бутылочных осколков.

В немалой степени такому отношению к русским поспособствовали работы западных «советологов» и «русистов». Так, в 1976 году увидела свет книга американского историка Ричарда Пайпса «Россия при старом режиме»[2], в которой русские предстали в виде монстра, пожирающего нерусские народы и готового вот-вот лопнуть от обжорства. И это была не единственная работа антирусского содержания. Но так как русские составляли самую многочисленную нацию Советского Союза, в утешение им было придумано понятие «советский народ», в реальность существования которого одни только русские и поверили (как поверили мы и в целесообразность исключения из нового российского паспорта графы «национальность», хотя, казалось бы, чего нам стыдиться принадлежности к русской нации?). И поверили не в пику набиравшей силы как внутри страны, так и за рубежом русофобии, а в силу своей природной склонности к интернационализму – одной из самых устойчивых иллюзий русских людей.