Никто не совершает каминг-аута. Членство – это черная метка, которая всегда с тобой. Да девственник это и сам прекрасно понимает. Он никому не сообщает о своем статусе, а сам меж тем чувствует себя человеком, лишенным полноценного права состоять в человеческом обществе. Девственник двулик, и в момент неудобного вопроса он всегда готов что-нибудь наврать о недавнем соитии.

Кстати, в социуме девственность у женщин – это маркер чистоты и высоких свойств души, говорящий об утонченном чувстве прекрасного и изысканной избирательности. Мужская же девственность в обществе воспринимается как человеческая несостоятельность, заслуживающая лишь осторожного сострадания, о ней принято молчать – или же, если ты романист или киношник, высмеивать. Говорить серьезно на эту тему не принято. Только девственник знает, насколько мучителен его статус.

Но, что самое удивительное, несмотря на все эти характеристики, душою поздний девственник, как правило, гораздо интереснее лихого юноши, рано разобравшегося со своей проблемкой. Здесь я заканчиваю эссе и возвращаюсь к своей истории.

После Русского музея память вклеивает воспоминание о моем дне рождения.

Столы расположились под отяжелевшими августовскими яблонями. День был сух и прохладен.

Настя с Элей зашли во двор, у Насти в руках был самодельный пирог, а Эля, несмотря на неутихающий лай нашего пса, подошла к нему и протянула два кулачка. Джек смолк, и, после дежурной процедуры обнюхивания, сел и принялся бешено вилять хвостом, взбивая пыль.

Обе девушки подвели глаза: Настя желтым, а Эля голубым карандашом – под цвета своих свитеров. Они будто еще только нерешительно нащупывали способы, с помощью которых женщины украшают себя, пытаются стать более желанными. В волосы подруги вплели луговые цветочки, вот только Эля, как городской житель иного климатического пояса, не знала, что самые красивые колокольчики вянут быстрее остальных.

Вечером, испытав невероятный прилив нежности, я помог вынуть один из них и оставил себе. Честно сказать, пах он весьма неприятно.

Ближе к ночи я предложил всем забраться на плоскую крышу недостроенного дома. Согласились те, кому было меньше или около двадцати лет. Дедушка сначала тоже подошел к недострою, подержался руками за лестницу – и передумал. Озеро было тихим, гладким, еще вспоминало закат желтыми разводами. С одного боку торчало доросшее до второго этажа дерево сливы, больше напоминавшее куст. Миша, кантор местной лютеранской церкви, сорвал сливу, обиделся на незрелость плода и швырнул его в озеро. Слива не долетела и приводнилась в осоке, не дав нарушить озерную гладь.

Рома, мой старший брат, стал показывать, как махать двумя жестянками «по-македонски», преуспевая в разгоне мошкары. Эле стало интересно, как это – «по-македонски», и Рома без церемоний зашел ей за спину, взял ее руки в свои и стал водить ими нужным образом. Эля довольно быстро выскользнула из этих преподавательских объятий и подошла к нашей стайке, состоящей из меня, младшего брата Леши, кантора Миши и моего школьного друга Димы.

– Теперь вода точно «натихла»? – спросила Эля.

Миша удивленно поднял брови. Мол, откуда ты, иноземная девчонка, знаешь наш фольклор?

– Теперь точно натихла, – подтвердил я, и брови Миши опустились.

– Однако, – многозначительно сказал Миша, указав на Настю – та пошла по металлической балке, выступающей из торца дома в сторону озера метра на три. Пока мы затаенно ждали, чтобы, не дай бог, не спугнуть Настю, Эля тоже решила пройти – по параллельной балке, предвещающей террасу. Но, дойдя до половины, она пошатнулась и, испугавшись падения, присела. Нам пришлось спуститься и подставить лестницу, чтобы она слезла.