Наше общение стало практически ежедневным. Сначала мы планировали гипотетическое путешествие до Ирландии, потом до Франции, но в итоге взяли за основу путешествие одного парня из интернета и решили подстроить его под себя.
Наша дистанционная подготовка проходила бодро. Чтобы не платить за ночевки, Эля договаривалась на каучсерфинге с хостами в разных странах, изучала маршруты и в зависимости от отзывчивости людей корректировала их. Нашей главной локацией стала Голландия с Амстердамом, куда мы должны были добраться, проехав через шесть стран, начиная с Финляндии. Эля устроилась работать лаборанткой у себя в университете и стала планомерно откладывать деньги. Она постоянно отчитывалась мне о проделанной подготовительной работе.
Однажды Эля написала, что уже заготавливает еду, которую мы с собой возьмем. В числе прочего она упомянула, что возьмет гречку. Эта крупа шла второй после манки в моем списке самой мерзкой еды. Во всяком случае, именно так я себя настроил с детства (спасибо вечно блюющему брату). Но тот теплый вечер, в который пришло это сообщение, заставил меня сделать странную штуку. С выпученными глазами кладоискателя я подошел к комоду из теткиной спальни, который теперь заменял кухонный шкаф, и достал оттуда пакет гречи. С тем же ошалевшим взглядом я сварил ее. Понимаете, мне было необходимо ощущение причастности. Я сварил ее – и съел не как еду, но как часть Элиного мира. Причем съел с маниакальной радостью.
С едой у меня такое происходило уже не впервые. В школьном походе, когда мы возвращались на электричке в Петербург, Алина, моя безответная любовь, достала шпроты, сказала, что не хочет их везти назад, и предложила мне. Поглощение этих рыбок стало одной из главных эмоциональных доминант того похода.
На следующий день после поедания ненавистной (или уже обожаемой?) гречи я решился повторить эксперимент, сварив огромную кастрюлю. В этот раз я залил только что сваренную кашу холодным молоком и наслаждался вылавливанием из этой ледяной среды теплых семечек гречки. Даже черные капсулы нераскрытых зернышек воспринимались как сокровища.
В тот раз я наелся. Слабо сказать – наелся. Я нажрался гречки так, что у меня как будто отключились какие-то участки мозга. Случилось кратковременное слабоумие с параличом фонетического центра. Проще говоря, я начал картавить.
Когда перелом сросся и возникла возможность передвигаться, пусть и с палочкой, мой приятель-киношник Валя предложил мне заменить помощницу режиссера, которая уходила в декрет. Предполагалось, что 90 процентов времени я буду монтировать репортажи. Сам он после начала моей работы довольно быстро ушел на другой канал, но успел посвятить меня в тонкости производства телевизионного контента.
Я оказался в среде людей с расшатанной психикой. Через неделю я стал различать тех, кто пришел на телевидение заниматься преодолением себя, и тех, кто оказался в своей стихии. Представители первого вида были особенно подвержены истериям. С ними сложно было работать на эфирах. Они уже и не замечали, что перманентно тревожны и обозлены.
В итоге моя основная обязанность свелась к отсмотру архивных материалов. Как и любое рутинное занятие в моей жизни, оно воспринималось враждебно, и организм настаивал на необходимости поспать.
Пошатываясь между чудесным, чарующим и влекущим бытием сна и скучнейшим перетасовыванием видеоматериалов, я чаще всего выбирал первое. Можно было бы сказать, что мое подсознание исследовало могучую и таинственную мглу, в которую нам всем предстоит погрузиться в конце жизни, – если б не одно обстоятельство. На правах побочного эффекта в награду приходила она – эрекция. Без эротического подтекста. Уже одурманенный дремой, но все еще осознающий нелепость ситуации, я улыбался ей, как улыбаются дети первым подснежникам, и уже в этом застывшем состоянии мог проводить до получаса. Кто знает, может быть, от периодических уходов в сон я перешел бы к контролируемой коме?