– Не знаю.

– Обещаю, я не расскажу в твоей школе, что ты сюда ходила.

– Там и так будет полшколы.

– Значит, нет?

– Значит – да.

Вечером Эля была не в духе. Пока мы стояли в очереди на стадион, она сказала, что лучше бы не возвращалась в школу. Жаловалась на какого-то одноклассника, который над ней подтрунивает. Сказала, что он испортил ей день (слава богу, это был не я со своим Керуаком). Я же старался участливо слушать.

Бедные, несчастные каскадеры кувыркались на советских машинах, с помощью этих же машин выбивали друг из-под друга ходули, на которых стояли, периодически даже горели – и все для того, чтобы Элина обида на этот нелепый день немножко растаяла. И у них это получилось.

На прощание она зевнула в ладошку, и я пожал ее руку, забрав теплоту этого облачка.

В день моего отъезда встречаться она не захотела. Лишь весело сообщила по телефону, что у нее уже есть планы на встречу с друзьями, и пожелала счастливого пути. Радость в ее голосе меня смутила. Неужели все из-за этого битника?

Обдумать этот вопрос я решил в безлюдном баре, в котором играла живая музыка. Четыре гитариста искусно выдавали каверы – для меня одного. Я испытал неловкость, с которой и поехал на вокзал.

Моей соседкой по купе оказалась лишь одна женщина лет сорока. Она зашла с двумя крепкими парнями, которые, кряхтя, занесли большую картонную коробку. Они поставили ее под стол, что создавало некоторые неудобства. У коробки были скругленные от ударов края, которые напоминали морщинки на локтях.

Под вечер мы разговорились. Она сказала, что у нее есть четырнадцатилетний сын, который всю жизнь прожил в Петербурге. Но, несмотря на это, по традициям их народа, к шестнадцати годам он должен приехать в родную деревню и перерезать горло барану.

– «Мама, я не хочу резать барана», – смеясь, пародировала женщина своего сына. – Но куда ты денешься, надо! Иначе как ты станешь мужчиной? А вы барана не резали? – поинтересовалась она из вежливости.

– Да как-то не приходилось.

Женщина потеряла ко мне интерес и уставилась в окно.

Ночью ей нужно было выходить, и она пожаловалась, что ее не успевают встретить прямо с поезда. Попросила помочь с коробкой. Я попытался ее поднять, но женщина предостерегла: «Не надо, там баран».

Двигали коробку волоком, и та оставляла за собой кровавый след. К утру он подсох и превратился в серовато-розовый налет, протянувшийся через весь вагон.

Желание писать новые письма Эле отпало само собой. Мы не общались около полугода, но потом я нашел ее в социальной сети. Она была искренне рада тому, что я ей написал, и мы стали дозированно обмениваться новостями.

Переместившись в соцсети, я наконец покинул территорию занимательных литературных опытов.

Раньше я мог, например, написать, как бабушка по невнимательности взяла мертвую крысиную тушку, перепутав с тряпкой, смахнула ею крошки со стола, протерла от отпечатков зеркало и повесила сушиться.

В соцсетях же общение наше стало более приземленным и предметным (впрочем, не без вольностей).

Так прошел еще почти год. За это время Эля окончила школу и поступила в краснодарский университет на архитектора. Я же в тот год тоже начал учиться в очередном техническом университете, в котором мне не нравилось примерно все. Единственное, что было приятно, так это пешая дорога от «Пушкинской» до университета и обратно.

Чтобы как-то задержаться на этом пути, я иногда брал бутылочку пива и не спешил домой. Университет находился в переулке Джамбула, а недалеко от него стоял и памятник самому Джамбулу – малоодаренному конформисту-музыканту, особо любимому Сталиным.