Добравшись, я закатил «немца» в сарайное стойло, стараясь не задеть педалями, снабжёнными острыми металлическими зацепами для лучшего удержания ступней, большую стеклянную бутыль с тёмным жидким содержимым (отец, сколько я себя помню, ставил вино). Прикрыв старую дощатую дверь, навесил замок. Сильно хотелось есть.

Шагая через двор, силился вспомнить, что хранит в своих прохладных чертогах семейная двухкамерная «Бирюса», как вдруг дверь в барак резко распахнулась, едва не врезав мне по носу, и в тёмном створе коридора (лампочка почти всегда была кем-то вывернута) проявились крупные формы Алекса.

– Привет, – осветив вечерний двор лучезарной улыбкой, произнёс друг. – А на гребца и бон бежит. Есть что пожрать?

Через пять минут мы сидели на кухне, выставляя на откидную столешницу буфетного шкафа всё, что завалялось в моём сиротском холодильнике.

– Предки-то давно укатили? – друг пытался выбить остатки кетчупа из стеклянной бутылочки на краюху подсохшего с завёрнутыми краями серого хлеба.

– Да, уже пять дней сегодня, – отзываюсь, доставая глубокую эмалированную миску с яйцами.

– Денег-то они тебе оставили?

– Сто рублей.

– Сотню на двадцать дней?! – донеслось из забитого хлебом рта.

– Это из расчёта – пять рублей в день, – киваю, ставя на газовую плиту огромную чугунную сковороду. – Они до сих пор не в курсе, что у меня в интернате бесплатное питание.

– Ну, ты и зажрался, – заглотив еле прожёванный кусок, с упрёком произнёс атлет. – Нам мать денег совсем не даёт, а Маша – по рублю, да и то в выходные.

Саня с головой залез во внутренности шкафа и, раздобыв в его глубинах пару макаронин, неизвестно когда пропавших в них, принялся откусывать небольшие отрезки, громко хрустя и причмокивая.

– Сань, ты когда-нибудь ел яичницу из пятнадцати яиц? – глядя на довольное лицо друга, поинтересовался я.

– Честно? – произнёс он, оторвавшись от макаронин. – Нет, не ел. Но очень бы хотелось попробовать.

Отковырнув приличный кусок из желтоватого брикета с надписью «Масло бутербродное», я бросил его на дно разогретой сковороды. Дождавшись, когда угловатый айсберг растает в жарких чугунных объятиях, расколол первую партию из восьми яиц. Нарезав тонкими ломтиками лук, посыпал им забугрившиеся белёсыми пузырями яйца. Добавил соль, перец и тут же обрушил на бело-жёлтый, бурлящий блин вторую партию яиц. Посолив и поперчив ещё раз, накрыл это чудо алюминиевой крышкой. Немного подождав, когда верхний слой, прогревшись в стенах чугунной крепости, обретёт мутноватый белый оттенок, убрал крышку и, схватив сразу две лопатки, подцепил одной яичный пирог и, придерживая другой, лихо его перевернул. Спустя пару минут блюдо, под восторженным взглядом Алекса, было извлечено на широкую тарелку, используемую мамой для торта.

– Эх, сейчас бы выпить вина, как в лучших домах Филадельфии Флайерс, – мечтательно пробасил довольный атлет, разрезая самодельным ножом (отец «добыл» где-то) плотный, пропечённый с обеих сторон пирог, пахнущий маслом и луком.

– Погоди, – бросил я, мигом вскочив и двинувшись к выходу. Спустя пять минут, прямо из бутыли литров, наверное, на пятнадцать, мы уже разливали по эмалированным кружкам тёмную, запашистую настойку – рябиновку, как оказалось, – весьма напрасно оставленную отцом в открытом и не контролируемом доступе.

Воды потом налей туда, не забудь, – вместо тоста произнёс Саня и одним большим глотком отправил содержимое кружки внутрь. Крякнув, добавил сдавленным от крепкого алкоголя голосом: – Только кипячёную лей, не то напиток испортишь.

Всю ночь я убирался дома. Носил из туалета какие-то вёдра, собирал и полоскал тряпки, изобретал хитроумную швабру из брошенных во дворе соседом-завхозом черенков от лагерных лопат. Не сон, а сплошной кошмар.