Стол был накрыт в роскошной оранжерее с мраморным полом, в центре которой шумел водопад, освежая своими струями июльский воздух. Вдоль стен выстроились изящные статуи вперемежку с капризными южными растениями в кадках. Все это нимало не смущало графских адъютантов лет двадцати с небольшим, которые вели себя непринужденно; застольная беседа вмиг сделалась шумной и оживленной. Из ровесников Орлова и Киселева здесь были только генерал-майор Фонвизин, командовавший пешей бригадой, и генерал-интендант Юшневский – поляк, прежде служивший по дипломатической части. Высокий, чистый лоб Михаила Фонвизина был словно силой надвинут на слегка раскосые темные глаза под тонкими бровями вразлет; говорил он мало, но испытующе вглядывался в Орлова. Михаил Федорович тоже с интересом его рассматривал: он был наслышан о подвигах этого человека, который, попав раненым в плен уже под Парижем, поднял восстание в Ренне, где держали узников, и захватил арсенал. Бледный и серьезный Юшневский почти не улыбался – впрочем, это можно было объяснить нехваткой нескольких зубов. Витгенштейн завел с ним разговор о хозяйстве и земледелии; с пашен перескочили на лошадей, адъютанты стали сравнивать стати донских и горских пород, спорить о том, какие лучше подходят для строя, а какие для манежной езды; Киселев, встревожившись, заговорил о театре: в Тульчине выступала заезжая польская труппа. После обеда граф отправился отдыхать, намереваясь вечером выехать в свое имение. Киселев проводил Орлова до квартиры и простился с ним до утра: у него еще оставались кое-какие дела в штабе.

Дорожную усталость сняло как рукой, невеселые думы растаяли облачками в высоком васильковом небе. «Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles[19]», – говорил себе Орлов: пусть он окажется «на краю света», зато не один – среди друзей, среди единомышленников!

С Киселевым они знали друг друга уже пятнадцать лет, с тех самых пор, как начинали службу «архивными юношами», продолжив ее в кавалергардах. Обоим переезд из Москвы в Петербург дался непросто: Михаил, не унаследовавший графский титул своего отца (который умер, считаясь холостяком), упорно отвоевывал положение в свете, на какое мог бы претендовать по одному лишь праву рождения, если бы союз его родителей был узаконен; Павел, незнатный и небогатый, пробивал себе дорогу умом и трудолюбием, к тому же природа наделила его ценным даром – располагать к себе людей. Оба побывали в жарких сражениях, оба обратили на себя высочайшее внимание и сделались флигель-адъютантами, оба исполняли важные и ответственные поручения, и обоим претила роль «светских полотеров». Однако Киселев сумел сохранить расположение государя и покровительство других высокопоставленных особ. Имея свое мнение по важным вопросам и не боясь его высказывать, Павел Дмитриевич делал это приватным образом, к месту и ко времени, а не шел напролом. Орлов совершенно случайно узнал, что в то самое время, когда он рассердил государя своей подпиской в пользу освобождения крестьян Петербургской губернии, Киселев подал Александру Павловичу докладную записку о постепенном уничтожении рабства «без потрясений государства», путем увеличения возможностей для выкупа крепостных и не посягая на права помещиков. Записку, правда, положили под сукно, однако Киселев вместо реприманда получил повышение, став из полковников генерал-майором, а затем его послали во 2‑ю армию расследовать злоупотребления по интендантской части. Возможно, Орлову есть чему у него поучиться.

Павел Дмитриевич с видимым удовольствием взял на себя роль наставника: провел приятеля по всем канцеляриям, похвалив своего предшественника за хорошую организацию письменных дел и введение строгой дисциплины, показал школу топографов, где прапорщики и поручики корпели над военными картами, заставил заглянуть в отдел статистики и архив с бледным юношей в круглых очках на коротком носу, составлявшим историю Русско-турецких войн. После этого отправились в Клебань, где находилась юнкерская школа, но в этот час она пустовала, поскольку обер-офицеры были на учениях со своими взводами. Заехали в Махновку, осмотрели госпиталь на сто коек (Киселев мечтал еще и о госпитале в самом Тульчине) и к обеду вернулись назад.