Просто он даже не понял, что произошло, но, как только вышел за порог, словно все оставил, все, что его тяготило, и ушел, выпорхнул как птичка. А все, что у него до этого было, вся эта тяжесть, мука от мыслей о самоубийстве – все это каким-то образом перешло на старца, который в течение нескольких следующих часов, ночей или недель должен в себе это все победить, преодолев всё, чем мучился тот человек.

Бывает, матери способны совершать нечто подобное, но это никому нельзя рекомендовать, потому что человек может просто сломаться под таким грузом, не выдержать. Поэтому я бы у отца Трифона эту формулу «брать на себя» вырезал, оставил бы просто – «сопереживать».

Когда ты человеку сочувствуешь в его горе, он это понимает и начинает открываться. Важно помнить: каким бы ты ни был, если ты человеку сопереживаешь, он тебя тоже принимает. Возможно, будет какое-то личное недопонимание, но, главное, если в человеке есть добро, то это можно сравнить с золотом: как его ни пачкай, достаточно протереть, и оно заблестит.

У человека может сложиться о вас какое-то предубежденное мнение, пусть он даже заранее будет готов дать вам отпор во время встречи, но если вы приходите с добром, рано или поздно это станет очевидным. Он вас проверит и после второй, третьей проверки поймет, что вы действительно не желаете ему зла.

Для отца Трифона было настоящим откровением, когда люди начинали плакать: слёзы преступника – это слёзы человека, который прошел через убийства, из него слезу палкой не выбьешь – эти слёзы стоят дорогого, но возникают они тогда, когда начинаешь ему искренне сопереживать.

В настоящее издание включена глава «Дети, которых теряют родители», изданная отдельной брошюрой и размещенная на сайте монастыря[12]. В ней кратко изложены некоторые мысли о молодежной субкультуре готов и о трудных детях вообще, и там среди других примеров включен интересный эпизод из жизни священника Алексея (Мечева).

В XIX – начале XX века, когда жил о. Алексей (Мечев), в высшем аристократическом обществе существовало во многих семьях отчуждение родителей от детей (для ухода и воспитания нанимали гувернеров, нянек). Когда родители с детьми обращались на «вы», и дети так же к родителям – на «вы». И всё в доме, в семье, в отношениях – белое, чистое, безупречное, но словно безжизненное. Родители не считали себя обязанными интересоваться детьми.

Однажды отца Алексея (Мечева) пригласили в подобный великосветский дом, где предпринял попытку к самоубийству молодой человек, видимо, отпрыск знатных аристократических особ[13]. Священник зашел в комнату, где лежал юноша с повязкой на голове. Отец Алексей пытался с ним поговорить (очевидно, юноша был при смерти – его следовало исповедовать, причастить), но умирающий был просто непроницаем, упорно молчал, словно заледенев сердцем.

После долгих безуспешных попыток как-то до него достучаться батюшка просто обнял его голову и по-отечески прижал к себе. После этого жеста без всяких слов юношу будто «прорвало», он зарыдал и стал рассказывать, насколько невыносимо ему жить в таком доме, где есть роскошь, комфорт и деньги, но нет самого главного – душевного тепла.

Исповедуясь, он настолько открылся, что, когда отец Алексей собирался уходить, молодой человек его останавливал со словами: «Я еще об этом хотел рассказать…». Снова батюшка уходить, а он: «Я еще вот это помню…».

Еще можно привести несколько удивительных моментов в жизнеописании святителя Игнатия (Брянчанинова). Воспитание детей можно было бы назвать весьма жестким и порой жестоким, хотя оно принесло хорошие плоды: родной брат святителя Игнатия стал губернатором. Детей кормили крайне скудно и не давали много спать. Возможно, свт. Игнатий (Брянчанинов) не стал бы тем, кем он стал, если бы не воспитывался так строго. К девятому классу он уже знал несколько языков, читал по-гречески, по-латыни. Он был любимцем императора и мог сделать блестящую офицерскую карьеру.