– А как ты хотел? – улыбнулась Исайя, – Поэтов можно привязать только за мужской хвост. Бери, или отдам другим. Нюхачи на вес жизни, в городе что-то происходит, ходят слухи, что обьявилась Ведьма Снов.

Я вздрогнул, взял в руку поводок, который немедленно врос мне в кожу, и мы вышли на моргающую светофорами, площадь. Естественно ночные прохожие видели потертого джентльмена с болонкой, но те, кого мы пытались обмануть, всегда опережают нас на полкорпуса.

– У тебя вкусная девочка, – засмеялся нюхач, приложив к ноздрям комочек розовых кружев, – Ее тело проспит еще час, затем твои обереги ослабеют. Я найду ее лемура, но если ты видишь впереди хотя бы на пять минут, ты знаешь, что нас ждет. Я чую твое лезвие, оно голодает, но заточено не с внешней стороны. Попытавшись убить лемура, ты неизбежно ранишь себя.

– Мой выбор невелик, – ответил я, пока мы бегом пересекали храпящие желудки дворов, – Она украла у меня ключ от развилки между мужским и женским "Нет", и теперь будет мучить себя и меня, пытаясь вскрыть гробницы своих запертых страхов.

– Таковы многие женщины, овладевшие искусством влюблять, но утерявшие навык любить, – печально заметил седой нюхач, и первым начал взбираться по отвесной стене печально известного отеля, где покончил с собой любимый Россией поэт, один из ярких Зрячих, заблудившийся когда-то между революцией и водкой. Я поспешил следом, ибо лестница из тени и света крайне неустойчива, о чем несомненно знали те, кто поставил глупого царя позади умного, и разделил их твердыней Веры. Я уже догадался, что является целью нашего маршрута, об этом в свое время тонко намекнул шикарный мистик Гоголь, человек не успокоившийся даже после того, что смертные называют смертью. Однако Гоголь облек свою догадку в форму святочной мистерии, а мне, в отличии от забавного юного Леонида Куравлева, не поможет ни мел, ни молитва.

Закрыв глаза, намотав на вспотевшую ладонь поводок, я бежал по призрачным ступеням следом за провожатым, вверх и вверх, в малую звонницу, прекрасно уже понимая, что нижние двери храма надежно запечатаны, с того дня, как ортодоксальный клир вернул твердыню в свои руки. Само собой, адепты распятого Бога не получили бы доступ к витражам, если бы им не покровительствовали силы, равно далекие как от учения распятого, так и от ритуалов Вед. К счастью, магия иудейского Тельца, от которой они неумело открещиваются, не позволяет им оторваться от земли, взлететь им не дано, и потому лазейку под куполом, который юнец Монферран слизал у парижского Пантеона, мы нашли легко.

– Она здесь, внизу, – прошептал поэт, невольно переходя на греческий, очевидно из уважения к истокам угасающей веры, – Будь осторожен, у тебя будет шанс нанести лишь один удар.

Теперь мы бежали вниз, и с каждым пролетом лестницы я все отчетливей наблюдал то, что невозможно увидеть снизу, когда стоишь задрав голову в толпе туристов, и наивно полагаешь, что прикоснулся к чуду архитектуры, хотя к чуду прикоснуться невозможно. Чудо можно только заслужить. Мы спускались, обгоняя свое дыхание, и я восторженно следил, как предутренний свет все быстрее кружит в хороводе витражей. Внутри внешнего хоровода, составленного из отражений, кружились в танце похоти лемуры, их было наверное несколько тысяч, а танец их отличала веселая бесшабашная ярость, так свойственная нежным креатурам Великого Архитектора, сознающим свою красоту и непрочность. До того я видел их танец лишь дважды, и оба раза оставил там куски памяти, заплатив достаточно высокую цену, и потому не собираюсь делиться адресами с незрячими глупцами, зазубрившими в школе, что материя делится на вещество и поле. В центре хоровода, на могильном полу, куда скоро ударит луч мокрой петербургской зари, куда скоро войдут слепые прихожане, давно утерявшие ключи от своих внутренних дверей, светился бирюзой и охрой ствол Древа, точнее говоря, конечно же не ствол, а одна из миллионов его ветвей, держащих этот нестойкий растерявшийся мир, и там, в прозрачной кварцевой колыбели, спал нагой младенец, одновременно мужского и женского пола, с лицом, укрытым плащаницей, охраняемый стаей волков, так же бегущих по кругу. Я не смогу передать словами музыку, пронизавшую храм, как невозможно передать звук дыхания Земли, как невозможно передать звук, с которым раскрывается семя и лопаются коконы бабочек.