Иногда балконом ниже разговаривают старушки. Разговоры эти повторяются изо дня в день.

– Ан мои-то, дочка с зятем, сменялись, ан плохо там. Ванны нет. Ни ванны, ничего нет.

– Может, и воды не бывает? – ехидно шамкает другая старушка.

– Вот ещё, не бывает! Как вошёл, так и вода… Мутное беззвёздное небо: близкий, идущий по крышам соседних девятиэтажек горизонт светел и безлик. Не различить из-за городских огней огромного крыла Пегаса, там, где в бинокль можно найти кругляш бесконечно далёкого шарового скопления, не разглядеть и звёзд на свадебном платье спасённой Андромеды. Далеко за дымами промышленного спрута две рыбины, посланные Осенью, влекут за собой дожди, – на старинных звёздных картах эти рыбы изображены связанными за хвосты широкой лентой. По преданию, едва Солнце вступает в это созвездие, начинается период дождей и наводнений.

У Дмитрия в душе – тот же период. Он поглядывает через плечо в комнату, где суетится Катюша, меняя постельное белье или укачивая дочь. Вот она остановилась, задумалась над чем-то, хмуря тонкие выщипанные на две трети брови.

Период дождей и наводнений начался с того дня, когда Дмитрий решил привезти из больницы бабку Машу, врачи категорически запретили оставлять её без присмотра. Заболела старушка, по мнению компетентных людей, на почве религиозных предрассудков, а по мнению Дмитрия, просто от деревенской тоски и одиночества. В деревне бабка Маша изводила всех разговорами о неминуемом конце света, о смертоносном атоме… Конверты писем не ленилась разрисовывать сотнями микроскопических крестиков, из Троице-Сергиевой лавры – шесть часов дороги! – регулярно привозила святую воду. Вёдрами. Но сверх того, она боялась фашистов, которые ей мерещились идущими колоннами по деревенской пыльной улочке. Поэтому окна в старом бабкином домишке всегда были занавешены, а сама бабка не раз запиралась, назначая себе неделю добровольного заточения.

– Здесь ребёнок. Лучше езжай в деревню со своей ненормальной и живи там.

Можно обнять Катюшу в ответ, привлечь к себе, можно дотянуться до её губ и между поцелуями быстро пробормотать своё, дискотечное:

– Бык-тупогуб, тупогубенький бычок. У быка бела губа была тупа.

– Ты не боишься, что я сорвусь?

«Не сорвалась ли уже?» Бабку Машу поселили в небольшую уютную комнату, где стояли диван, старый гардероб с потрескавшейся фанерой боковых стенок, сервант, в котором рядом с маленькими голубоватыми рюмками выстроились в ряд иконки с ликами всевозможных святых.

Он помог снять бабке Маше изжелта-серое драповое пальто, подождал, пока она с трудом натянула на непослушные ноги большие растоптанные тапки, которые были старушкой предусмотрительно прихвачены с собой.

– Здрахфствуй, – только после этого приветствовала она хозяйку, едва переводя дух: лифт в подъезде не работал. – Ступенек у вас уж больно много, – «ступенек» она произнесла с ударением на первом слоге. – Бог зна что! – она говорила нараспев, картавя, и едва заметно улыбалась уголками полных неправильных губ, над которыми темнело несколько настырных волосков.