Профиль хребта напоминал кривой нож виноградаря. Изгибаясь, он опускался в море, а спрямленная часть лезвия уходила к бесформенному нагромождению скал. Лишь в одном месте хребта выделялась огромная впадина с белыми рваными краями.

Юноша долго рассматривал горы, может быть отыскивая черты сходства с чем-то давно знакомым или решая, стоит ли идти дальше. Наконец он двинулся, медленно переставляя ноги. Острые камни ранили босые ступни. По мере того как приближалось ущелье, сильнее дул ветер. Словно бы он подталкивал в спину и гудел в уши: «Иди! Иди!»

И вдруг путник замер. Его взору предстала круглая, как чаша, долина, исчерченная темно-зелеными полосами посадок. Почти в центре возвышался холм, огражденный причудливой линией стен. За стенами розовели черепичные кровли, сверкали бесчисленные ряды колонн. В том, с каким искусством строитель использовал складки холма, отделенного от моря широкой полосой песка, чувствовалась предусмотрительность и экономность эллина, но в обилии храмов и их величавой пышности проявила себя неумеренная варварская душа. По покато выгнутому морю скользили похожие на бабочек корабли.

Юноша вздохнул. «Боги сами ведают, кого карать, кого миловать. Жизнь – лучший из их даров. Не так ли, море?» В легкой зыби угадывалась снисходительная улыбка Посейдона. Кажется, он более не таил зла.

– Человек! – послышалось откуда-то сзади. – Человек!

Долина храмов в Агридженто (античный Акрагант)

Обернувшись, юноша увидел старца, восседавшего на белом камне. Издали он казался его продолжением – белая накидка и того же цвета волосы, оттенявшие загорелое, обветренное лицо. В руке суковатая палка. Кто это? Пастух? Но не видно стада. Не слышно блеяния и собачьего лая.

– Куда ты идешь, человек? – спросил старец, когда путник приблизился.

– Это я сам хочу спросить, куда я иду. Что это за город?

– Ты видишь стены Ферона, – молвил старец бесстрастно, – перед тобою Акрагант.

– О боги! – воскликнул путник. – Да ведь это благословенная Сицилия! А я был уверен, что буря пригнала мою триеру к дикой Ливии. Ее днище не выдержало удара. Острая скала пробила его насквозь. Каким-то чудом меня выбросило на берег. Когда я очнулся, море уже успокоилось. Но чужой берег пугал меня. Я уже завидовал морякам, нашедшим смерть в волнах, ибо что может быть ужаснее рабства на чужбине? А теперь я слышу эллинскую речь, вижу Акрагант. Кажется, здесь правил Фаларид.

– Правил, – неохотно отозвался старец. – Фаларида сменил Телемах, а Телемаха – Ферон, Ферона – Фрасидай. Имена тиранов помнят все. А чем они прославились? Фаларид – медным быком, в котором сжигали несчастных, Ферон – стеной, которую воздвигли рабы. А что тебе известно об Эмпедокле?

– Постой-ка, – молвил юноша. – Не тот ли это чудак, который бросился в Этну? Гора потом выплюнула его сандалию.

Лицо старца на какое-то мгновение помрачнело. Но постепенно морщины разгладились, глаза как бы осветились изнутри.

– Мне было пятнадцать лет, когда в дом явилась беда, – начал он, – заболел Драмей, мой младший брат. Над его головой уже витала смерть. Отец пригласил врача. Это был человек лет пятидесяти, с красивой белокурой бородой. Ни одна из статуй не может передать его взгляда, ясного и пронизывающего, порой гневного и презрительного. Осмотрев моего брата, врач как-то сгорбился. Губы сложились в мучительную складку. Отец и я поняли: Дромея не спасти.

– О боги! – стонал отец.

– Оставь богов, – сказал врач сурово. – Вини ойкистов[37], выбравших это место для города. Ведь он открыт Ливийцу – ветру знойных пустынь.

Так я впервые увидел Эмпедокла и вскоре стал его преданным учеником. Я еще никогда не встречал людей, которые с такой смелостью ниспровергали мнение толпы. Всюду говорили о всемогуществе богов, он же доказывал, что надо своими силами исправлять природу. Послушай, что произошло. Он предложил сломать Белую скалу, чтобы улучшить климат. В городе Эмпедокла ценили – одни как врача, другие как оратора. Но ломать скалу – это было непостижимо. Тут работы на сто лет. Другой бы на месте Эмпедокла оставил эту затею, но не такой это был человек.