Вот те на! Вспоминаю кучу больших и малых дел, отложенных на завтра, и пытаюсь отмежеваться. Но приятель уже все обдумал:

– Никуды твоя работа не денется. Ты хучь завтра ее делай, хучь послезавтра – смыслу никакого.

Может, и правда остаться?

К нам примыкает Паша. От его рыжих ресниц исходит сияние:

– А что, куда вы, туда и я. Одна ж компания… Я такой!

Незаметно, без лишних слов, остались учителя – у них каникулы…

После обеда не успели пройти и пару загонов, как солнце склонилось над хребтом и в ущельях сгустились тени. Отъезжающие заторопились вниз. Я провожаю их с чувством зависти: через час они будут дома…

– Ж-ж-жик, ж-ж-жик, – шаркают бруски, но уже лениво. Кое-как сделали еще по прокосу и…

– Будя, мужики! Силов больше нет! – стенает дед Пичка.

Волоча ноги, снова взбираемся наверх, к знакомой арче. Валимся на землю. Руки, ноги безвольны и тяжелы, как мешки с песком. Ветер сушит кожу. Теперь он дует в сторону вершин, неся с собой тягучий зной долины и запах сухой стерни. Толя и Коля подсаживаются к старшому. Тихонько выспрашивают:

– Дядь Корней, а для чего мы косим? Куда потом это сено, а?

Старшой возмущается: «Эх вы, охотнички!» – Но, помолчав, объясняет:

– Это для косуль. Корм. Мы накосим, другие в стожки смечут. Понятно?

– Ага, – с готовностью кивают Толя и Коля.

– А егерь возьмет, и себе спустит. Как в позапрошлом году, – скалится Козодой.

– Цыц! – сердится старшой. – Наше дело сторона! Сказано косить, значит, будем!

– Нехорошо так, – робко протестует кто-то.

Солнце скатилось за хребет, и только на отдельных вершинах еще багрятся закатные лучи.

– Чайку бы на вечер…

– А в чем?

Кроме солдатских фляжек – ничего.

– Я сбегаю за ведром, – с готовностью подскакивает Паша.

– Куда?!

Машет рукой вниз, в долину. За день не набегался, что ли?

– Ладно, сиди уж. Во фляжках сварим…

Разбредаемся за дровами. Не для тепла, не ради чая будем жечь костер – по привычке. Людей объединяет один, общий для всех огонек… А Паша, гремя пустыми фляжками, помчался за водой. Родник на той стороне хребта, мы объяснили, где он находится, и посланец – аж земля загудела. Не успели оглянуться и – вот он, уже вернулся!

– Ну и лось… Тебя бы в загон.

– Про загоны – ша! – напоминает старшой. – Элика на пять лет…

– Значит, совсем отстрелялись, – подводит итог Валерка, – за пять лет последние выведутся.

Дед Пичка жалобно морщится:

– Да ить как же это? Вроде бы не должно…

– Должно! Потому что мы одни как бобики уродуемся, остальным – плевать! Только и знают от природы хапать!

– Ты говори, да не заговаривайся! – сердится старшой. – Сейчас каждый должен… и постановления!

– А что постановления?! – наскакивает Валерка. – Ты назови хоть одного председателя, который бы хоть пальцем пошевельнул ради зверюшек и прочего! Назови!

– И назову!!

– И назови!!

Спор вспыхнул, погас, как гаснет вырвавшаяся над костром искра. Кто-то вспомнил, что когда-то водились на наших полях и стрепеты, и дрофы…

– А на привалках зайца было, прям навалом!

– Нет, не мы, охотники, виноваты в оскудении природы, не мы!

– Теперь всем миром нужно браться. Только всем миром, да…

Ни холодно, ни жарко, но каждый тянется к огоньку, каждый норовит вдохнуть дымка, провести рукой, точно погладить, над светлым пламенем.

Огонек обложен фляжками, торчат из горлышек листья смородины, барбариса и еще каких-то трав – заварка.

– А вот у меня будет чай, так чай, – глубокомысленно заявляет дед Пичка. Я видел, как он запихивал в горлышко лепестки шиповника, корочку рябины, стебелек чабреца, полыни и еще чего-то – не чай, а шаманское зелье. Если к утру не помрем, значит, проживем долго.