А ночь уже раскинула над горами черно-искристый зонт. Тихо потрескивает костерок, колеблет дымком в разные стороны, и лица друзей в неярких отблесках доверчиво – добрые, спокойно умиротворенные. Пряно пахнет вялая трава, и запах ее густой, но легкий, навевает что-то, то ли из сказок, то ли из детства. Покой и мир. Я думаю о том, что правильно сделал, когда остался, потому что когда еще повторится такое, когда?

Неугомонный старик бубнит на сон грядущий очередную охотничью историю, в которой ни смысла, ни вдохновения – лишь бы не скучно.

– …И пошли они, значит, на кабана. Где по тропке идут, где прям через камыши ломятся. А серед камыша кой-где скалки торчат – прям из земли выросли. Вот они по ходу на эти скалки и взбираются для огляду. Посмотрят – и дале. Петька забрался, кричит: «Кабан! Кабан!» Федька головой круть и – правда! – вот он! Тресь! – из обоих стволов. А кабан – на него! А Федька – дёру! А бежать неудобно – камыш, кочкарник! А кабану тож пузом по кочкам елозить! Вот и бегают они вокруг той скалки, друг друга догнать не могут. А Петька стоит наверху и прямо ржет от смеху, аж чуть не падает! Тут Федька изловчился, перезарядил и… Пудов десять был кабаняка, ей-ей!….Пришли они, значит, в поселок и носы друг от дружки воротят. У Петьки рожа в синяках и…

Толя и Коля, тараща глупые глаза, смотрят рассказчику в рот, придвигаются:

– Дедушка, а кто ж это его, а?

Валерка нетерпеливо сучит ногами, торопится, объяснить:

– Понимаете, это секач… Во-о-от такие клыки! Чуть зазеваешься, по ногам – хрясь! А потом топчет, и ребра на голову заворачивает.

Юнцы поочередно смотрят на всех, очевидно, ожидая, что вот— вот кто-то засмеется, но все молчат.

– А у нас они водятся?

– Водятся… Если не разбежались.

И точно в подтверждение этих слов все слышат неподалеку странные, пугающие звуки. Но никто не вскакивает, не таращит глаза… – это похрюкивает во сне наш старшой.

Тот охотничий сезон сложился хуже некуда. И перепела на полях почти не было, и кеклик исчез с привалков, и даже горлица, не успели пожелтеть сады, подалась неизвестно куда. Мы ждали наступления холодов и вместе с ними пролета северной утки. Вот когда, если повезет, можно отойти душой!

Бывало, сидишь на разливчике, над горизонтом истаивает заря, и вдруг точно водопад обрушивается на голову. Это проносится утиный косяк. Привлеченный блеском воды, он делает разворот, снижается… А курки уже взведены, и дыхание замирает от радостного предчувствия. А следом – второй, третий! И все небо начинает рябить от мелькающих тут и там птиц!

Тот перелет начался именно так: утка пошла валом, Мы облюбовали небольшой разливчик – стерня поливалась перед пахотой… Павлантий Макарыч пристроился в самых верховьях, я – неподалеку, остальные охотники – кто где. Еще засветло появились утки: стайка чирков покрутилась, потом стороной прошел косячок шилохвостки… Ничего, решили мы, это только начало. Зато на соседнем разливе, прозванном Длинным – километрах в полутора – выстрелы загремели один за другим. Мы завидовали. Еще заря не отполыхала – с Длинного примчался Витька Карась. Притулив «Жигули» за пригорком, он рысцой направился к нам.

– Ну, что там, как?!

Витька отмахнулся;

– Нормально.

– А чего прибежал?

Карась не ответил и пристроился впереди нас с дедом. Я хотел попенять, что негоже становиться на пролете, но подумал: если утка пойдет – всем хватит. И смолчал.

Вскоре те, кто стоял ниже по разливу, тоже начали постреливать. Наконец, повезло и нам: со стороны заката быстро приблизился и, заметив воду, стал разворачиваться хороший косяк крякв. Надо было бы дать им снизиться на выстрел, но Карась торопливо вскинул ружье и жахнул дуплетом. Дробь просвистела, шлепнула на излете по перу. «Картечью лупит, – подумал я. – Ну и ну…» Мы с дедом, как и большинство охотников, стреляли в основном пятеркой, поздно осенью – тройкой, но картечью… Это только молодые думают, что картечью вернее. На самом деле она хоть и летит дальше, но попасть – шансов мало…