– Мне нужно к своим, – я встал и, не оборачиваясь, побрел в сторону леса, а чей-то взгляд намертво прилип к моей спине.

Возможно, Оксана подмешала в вино чудодейственной дряни, и вместо идиллии ночных картин я был вынужден наблюдать перекошенные рожи. Вспомнился обморок. Вспомнился и тут же забылся. Я был пьян. Всего-навсего. Алкогольные пары вкупе с повышенной впечатлительностью раздразнили мою фантазию. И если приглядеться, даже эта тень скрюченного можжевельника невыносимо походила на загадочное чудище. Совершенно безвредное, но до того несчастное и замызганное, что едкая тоска сжимала нутро. Я снова попался. Угодил в ловушку своего несчастного эго, что плюется в потолок прокисшими слюнями, когда настоящее стучится в дверь. В нее ломилось столько бесов, что я в обязательном порядке не могу верить сферическим силуэтам в глазке. Но меня легко выманить наружу звоном ржавых бубенцов, криком окисляющихся в нефти чаек, наивными гуманистическими лозунгами агонизирующей интеллигенции. Дикая жажда подвига и греха, непреодолимое невежество души, купленные в электромагнитном эфире желания. Все есть лишь натершие на сердце мозоль заблуждения. И нет глупее выражения чем, когда ты разворачиваешь подарок под елкой и понимаешь, что драгоценная игрушка является всего-то безжизненной карикатурой твоей мелочной мечты. А дед Мороз-то ватный! Конечно, кто-то владеет природным даром отделения агнцев от козлищ в самом фундаменте своего духа, вселяя уважение к душевной броне даже падшим. Тем отвратительнее и смешнее положение потерянных. Сочувствие неравноценно, ибо предполагает взгляд свыше. Эта гуманитарная помощь застревает в горле. Ее не жалко, но и глотать нужно постепенно, и пережевывать правильно, даже если давишься. Иначе ты снова заблуждаешься! Естественно, что при таком раскладе греховность становится патологией. Да. Я взъелся как фригидная балерина, танцующая царицу лебедей под старость лет, но с детства верилось мне, что чудо принадлежит всем в равной степени и свет его озаряет и слепых и зрячих. Конечно, грубить здешним волшебницам не выход, но излишняя желчь переваривается мучительно сложно.

Обтянутая целлофановым мешком луна снисходительно отражалась в море. Я слишком глубоко в себя провалился, а она игриво подмигивала, насильственно вытягивая меня обратно вшитой в мозг серебряной нитью. Я, в общем-то, не возражал и снова вспомнил о выпивке. Надо же как-то тормозить локомотив.

Копошась в своих прыщевидных мыслях, я вернулся к пиршеству. Нина по-прежнему отплясывала вокруг костра, Лена и Влад куда-то ушли. Отец дремал на куче тряпья с дымящейся кружкой чая в руках. Шоу продолжалось. Ошалелый Казим дико стучал в большой бубен, как пьяный муж в дверь перепутанной квартиры. Оксана, закатив глаза, протяжно завывала, гордо распрямив плечи.

– Держи. – Охмелевшая Нина ткнула в меня бутылкой вина. Ей было весело, однако глаза ее были где-то далеко.

– Но завтра мы пить не будем, – я сделал несколько больших глотков и бросился в пляс.

Физического похмелья не было, но на душе с утра было тошно. Нина грустила. Не сказав ни слова, ушла на пляж и просидела там целый час одна, глядя на темное море. Затем молча вскипятила чай и, вообще, избегала смотреть мне в глаза. Но, проходя мимо, нежно касалась рукой, давая понять, что обиды не держит. Отец проснулся к полудню.

– Бурундучье, что кислые такие?

– Перепили вчера, – мрачно ответила Нина.

– Да? – Отец почесал голову. – А по мне в самый раз.

– Я совсем ничего не помню, это так ужасно. В жизни так не напивалась.

– Бедная крошка-похмельцо, – покачал головой отец, – пивка нужно.