Зайдешь внутрь – ни к чему не прикасайся. Съешь хоть кусочек – и ведьма увидит тебя и запрет в чулане!

Наверное, те продукте в кладовой и впрямь были зачарованы, раз с каждым днем Ханна все больше забывала свою прежнюю жизнь. Косматую шерсть Пепе, постукивающие спицы в руках у няни, аромат миндального печенья и терпкий запах чернил от заваленного бумагами отцовского стола.

Поднимаясь, девочка старается не смотреть в застывшее лицо. Нельзя плакать. Она не любит слез. Зато любит цветы – особенно прозрачно-голубые колокольчики с серебристой каймой. Кажется, ими заросла добрая половина застывшего в волшебном сне сада. Ханна рвет целый букет, стараясь не вслушиваться в едва различимый перезвон. Проходя мимо ворот, привычно дергает резную створку – заперто. Видно, слишком много она успела съесть сахарных крендельков и пирожных.

В доме цветы начинают звенеть все громче, нетерпеливо вытягивая тоненькие головки. Темная дверь в конце коридора; все остальные вырезаны из красного дерева, а эта – из черного.

Внутри всегда горит неяркий свет, хотя Ханна не видит ни одной свечи. Окна занавешены, нет ни мебели, ни картин. Только одна единственная скульптура у противоположной стены. Статуя женщины, удивительной, пугающей красоты. Как ни заставляла себя девочка, ни разу не осмелилась взглянуть ей в глаза. И старается не коснуться холодной руки, когда вкладывает в ладонь цветы. Вчерашний букет, еще свежий, Ханна бросает на пол – и тот мгновенно растворяется, вплетается в малахитовый узор.

Она и есть главная в этом доме – и никто, кроме девочки не может входить в эту комнату. Принесенные шутом букеты превращались в труху, стоило им коснуться постамента. А цветы Ханны продолжали расти и под камнем.

Ханна пятится к выходу – слишком страшно поворачиваться к женщине спиной. Старается ступать как можно тише, но с каждым шагом пробуждаются нарисованные на стенах цветы. Их перезвон становится все громче, тени под ногами оживают – и вот уже девочка стоит посреди луга. Колокольчики и маки, лаванда и мята вырастают выше нее, кланяются на ветру, хлещут по спине, по ногам. Не выдержав, Ханна бросается бежать и со всей силы захлопывает тяжелую дверь.

Шут ухмыляется с подоконника, сдувает с рукава голубой лепесток. Лицо у него красное, опухшее от вина. А из-за двери еще долго слышен насмешливый звон бубенцов.

Кровать в ее комнате была такой большой, что Ханна обычно забивалась в самый дальний угол и накрывалась тяжелым покрывалом с головой. Гобелен был украшен изображениями лилий, и всякий раз Ханна замечала новые бутоны на вытянувшихся за ночь побегах. Но старательно делала вид, что так и надо. Как в детстве зажмуривалась, когда видела что-то неприятное, и считала до двадцати: если ты этого не видишь, оно не видит тебя.

А вот за обувью, напротив, нужен был глаз да глаз: проснувшись спозаранку, она вечно находила один башмак одиноко висящим на каминной решетке, а другой – притаившимся под столом, и непременно другого цвета.

Но хуже всего обстояло дело с волосами. Раньше няня подолгу расчесывала ее льняные пряди, заплетая их в сложные косы или наматывая на папильотки. А теперь каждое утро Ханна просыпалась, окутанная водопадом блестящих локонов. Кто и когда пробирался к ней в комнату, если ключ в замке она поворачивала до упора, да еще и придвигала комод для верности – загадка. Устав от работы за день, Ханна успевала только коснуться головой подушки, как тут же проваливалась в глубокий сон, наполненный тонкими духами и чудесными сказками, которые так хотелось дослушать до конца.