Не столь однозначно решается вопрос об истинном отношении Хаксли к изображенной им индейской резервации, которая, на первый взгляд, призвана служить альтернативой «заорганизованной» новомирской цивилизации. Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказывается, что показ отталкивающей естественности индейской резервации лишь осложняет нашу оценку романного мира. Иронизируя над придуманной им самим альтернативой, Хаксли изобразил не облагороженную естественность, а максимально грубую этнографическую экзотику. Описания жизни пуэбло, очевидно, призваны вызывать отвращение. Экзотическое «чужое» в этом романе оказывается слишком человеческим. Такого рода «чужое» не получает преимущество в состязании со «своим» – технократично-спортивно-увеселительным.

Джон Дикарь, знаток Шекспира, мазохист и истерик, страдающий от Эдипова комплекса, одинаково дезориентирован как в индейской резервации, так и в новом Лондоне. По причине своей искусственности эта фигура нисколько не помогает читателю сделать осмысленный выбор из двух миров. Рассмотрим вопрос о противостоянии цивилизации и дикарства и шире – экзотики – подробнее.

Роман «Дивный новый мир» выставляет на суд читателя две культуры жизнестроительства – «цивилизованную», урбанистическую и «естественную», природную. Последняя представлена в романе как экзотическая. Ее нарочитая инаковость противостоит избыточному, выхолощенному, стерильному («без стрептококков и спирохет») урбанизму футуристического Лондона. Две культуры соответствуют двум эстетикам, описанным Хаксли в эссе 1931 г. «Новый романтизм» (The New Romanticism), впоследствии вошедшем в сборник «Музыка ночью» (Music at Night, 1931). Данное эссе совпадает по времени с публикацией романа не случайно, а потому, что является своего рода рефлексией Хаксли по поводу композиции «Дивного нового мира» и соотношения в нем «своего» и «чужого», цивилизованного и экзотически-примитивного. «Своим» в романе, по правилам игры, читатель должен считать Лондон 632 г. э. Ф., а «чужим» – индейскую резервацию в Нью-Мексико, населенную дикарями.

«Новый романтизм» содержит не только остроумнейшую критику всего того, что писатель считал псевдосовременным в искусстве. Это эссе дает нам ключ к ответу на следующий вопрос: что Хаксли полагал предпочтительным в конструируемом утопическом мире – радикальную цивилизованность или радикальную естественность? Оба текста – эссе и роман – дают очевидный ответ: ни то, ни другое, по крайней мере, в том виде, в каком они были явлены в искусстве и литературе первой трети XX в.

«Новый романтизм», разумеется, не единственная статья Хаксли, посвященная современному искусству, однако именно в ней он особенно беспощаден к художникам и литераторам, по его мнению, искажающим правду о природе человека. Фактически, «Новый романтизм» представляет собой критику модернизма[86]. Хаксли весьма скептически относился к тому, что он полагал «радикальным» в современном искусстве. Писатель при этом был неплохо осведомлен о большинстве художественных новинок, так как работал обозревателем отдела искусств и литературы ведущих периодических изданий. В «Новом романтизме», избегая термина «модернизм» и заменяя его такими формулами, как «современные художники» и «современное искусство», Хаксли утверждает, что дух «современности» проявляется двояко. Он выделяет два вида романтизма.

Первый преувеличивает значимость индивидуального и естественного. К представителям этого вида он причисляет не только классических романтиков, но и Руссо, которого справедливо считает ответственным за концепцию естественного человека. Искусство, следуя руссоистской традиции, которую писатель почему-то называет «романтической», выпячивает все индивидуальное, природное и естественное. Хаксли заявляет, что современный художник такого сорта стремится к «примитивности»: