Горластая толстая тетка в клеенчатом фартуке, что разливала молодое вино, нам решительно отказала в кружках навынос, поскольку якобы мы ей когда-то и что-то не вернули.

– И чего вы здесь болтаетесь! – не стесняясь очереди, громко корила нас, – люди работают, а вы ошиваетесь с ранья…

Валька, надо не надо, но всегда избыточно общительный, на этот раз сделал вид, что сильно обиделся и, перейдя колдобистую дорогу, стал стучать в калитку первой попавшей хаты. Признаюсь, в те времена приречье Краснодара сильно смахивало на заросшую пыльными бурьянами хуторскую окраину с курами, козами, собаками в репьях, что лениво щелкали клыками и нервно дергались вослед опасно гудящим осам. Рядом облизанные половодьями речные откосы, под которыми всякую рань местные рыбаки густо дымили «Примой», самыми распространенными сигаретами по 14 копеек за пачку. Тогда в Кубани еще что-то ловилось, хотя ни один из нас такой страстью, слава Богу, озабочен не был.

Город давно и демонстративно отдалился от своего природного наследия и шумел чуть вверху, в двух кварталах, круто повернувшись к реке задницей. Я думаю, Краснодар тогда был одним из немногих, если не единственный из больших городов, который при наличии немаленькой реки не имел даже намека на набережную: гранит, чугун, медные фонари, дубовые скамьи в тени столетних кленов, как, например, в Ростове. Более того, никто и не страдал по этому поводу и ни капли не завидовал ростовчанам с ихним Доном, поскольку на всех углах мы то и делали, что восторженно прославляли свою драгоценную Кубань, ну и себя, естественно, любимых.

«Мы – веселые кубанцы, любим песни, любим танцы…» – всякий день горланило краевое радио по любому поводу, лично у нас вызывая только приступ молодецкого ерничества, типа: «Мы веселые кубанцы, мы веселые засранцы…»

Однако именно в этих заброшенных углах все комфортно устраивалось, прежде всего сиреневая от табачного дыма пастораль, ленивая тишина, когда в трех шагах от троллейбуса можно было свободно валяться на травке, время от времени опуская босые ноги в мутную и не по-летнему холодную стремнину, при этом вести длинные разговоры ни о чем, поскольку чаще всего делать нам все равно было нечего.

– Тебе чего, мальчик? – спросила бабка, вышедшая на стук.

– Мамуля! – разулыбался Валька. – Можно у вас попросить ту штучку, – и он показал на старую эмалированную кастрюлю, висевшую на заборе.

– Для чего? – нахмурилась старуха.

– Рислинг в нее набрать вон из той бочки! Хотим другу день рождения справить, – привычно соврал.

– Дык она дырявая.

– Ниче, мы поправим, – с радостью пообещал Валька.

– Да бери! Не жалко… – усмехнулась старуха. – Только повесь обратно…

– Вы сомневаетесь?! – темпераментно воскликнул Валька. – Всенепременно… С благодарностью!..

Он был ужасно рукастый. Сбегал помыл емкость в речке, нашел дырки (их оказалось всего две), заткнул спичками и в таком виде трехлитровую кастрюлю, наполненную напитком хрустальной прозрачности, способным возбудить любое сердце (а уж наше тем более), водрузил в воображаемый круг, прямо на травку.

– Ну как? – спросил в ожидании похвалы наш тщеславный, как и все невысокие люди, товарищ.

– Маладэц! – похлопали мы в ладоши.

Кастрюля потихоньку сочилась, но содержимое держала. К тому же прикладывались мы довольно часто, опустошая длинными, но неспешными глотками, как люди, вполне довольные обстоятельствами жизни. Хотя никаких оснований к этому, кроме абсолютной беззаботности, у нас не было.

Самым устроенным считался Корсун, поэтому чаще всего и платил то за пиво, то за рислинг. Он работал в мединституте младшим специалистом по фотоделу, хотя везде именовал себя заведующим фотолабораторией. Важно, что в том подвале хозяйствовал один и слыл мастером на все руки. У него мы пропадали довольно часто. Архангельский учился в художественном училище и по слухам подавал немалые надежды. Я же не учился и не работал, и надежд никаких не подавал, хотя весной закончил исторический факультет.