Патрик выложил на плиту сразу две бусины по краям от красной – пурпурную и рыжую, подобные аметисту и янтарю.

– Родичи Конрада: два Болеслава – дядя и брат. Их владения близко. Особенно младшего Болеслава. Их люди говорят по-польски, и они прошли бы по владениям Конрада так, что никто бы не обратил внимания. Оба не любят Конрада. У обоих двойная выгода – обогатиться разбоем и натравить на Конрада Владимира. К тому же Болеслава видели в Пултуске, а в его столице Плоцке видели русскую ладью…

Синий шарик, подобный сапфиру, лег между измарагдом и аметистом.

– Еще один брат. Только теперь стрыечный[35] брат Владимира – Лев. Сын великого Даниила[36]. Воинственный. Честолюбивый. Властный… Его княжество лежит в Угорских горах[37], за которыми начинаются теплые страны…

Патрик пригладил бороду, раздумывая. Потом раскрыл ладонь и Стегинт заметил, что в ней остались три бусины. На плиту рядом с измарагдовой легла бусина, похожая на желтый янтарь.

– Литва. В Литве сидит Тройдень. Сильный, коварный. На Руси и в Польше его боятся. Кроме самих ятвягов только литовские разбойники знают путь через ятвяжский лес…

Рядом с желтой легла бусина белого цвета.

– Мне не хотелось бы так думать, но если мы решили ничего не исключать, на людей Владимира могли напасть тевтонские братья. Пруссия не так уж далеко. И теперь, когда племя пруссов почти покорено, у тевтонских братьев развязаны руки. А это, поверь мне, самые лучшие воины, каких только знает свет.

Между белым и желтым камнями оставалось последнее свободное место. Стегинту не терпелось, но ирландец медлил. Потом положил на плиту восьмую бусину. Она была черная. Круг замкнулся.

– Кто это?

– Остальные власти далеко, и трудно помыслить, чтобы они могли быть замешаны, но есть еще одно племя. И если мы не исключили даже Владимира, тем более, не следует исключать этого…

Стегинт словно проглотил горячий уголь вместо хлеба. Он поднялся и вышел из кельи, отошел и сел на землю. Хотел скинуть монашеский плащ, но ночной воздух холодил кожу. Это было первое, еще слабое дыхание грядущей осени. Рваные облака неслись по небу, скрывая звездные россыпи.

Стегинт не видел ничего дурного в убийстве корабельщиков. Совершившие это могли гордиться своей силой и ловкостью. Но если это сделали ятвяги, открытие тайны должно было обернуться для них войной. Стегинт живо помнил, как сожгли его село, убили родных, а его, еще ребенка, увели в плен. От этого воспоминания его бросало в дрожь сильнее, чем от холода ночи.

Патрик сел в отдалении и молчал.

– Владимир пойдет войной на тех, кто убил его людей? – спросил ятвяг.

– Да.

– На кого ты думаешь больше?

– На польских князей.

– А потом?

– Потом на Льва и Тройденя.

– А потом?

– Потом на тевтонских братьев.

– А потом?

– Остались только Владимир и люди твоего племени.

– Ты одинаково думаешь на них?

– Одинаково…

Какое-то время сохранялось молчание.

– Я пойду с тобой. Но если окажется, что это сделали ятвяги, я перережу тебе горло, когда уснешь.

Патрик непроизвольно прикоснулся к шее и заморгал. В темноте Стегинт не видел этого и не мог представить, какое борение происходило в душе сидящего рядом безмолвного монаха.

– Пойдем, – промолвил, наконец, Патрик, – холодно. Заболеешь.

На следующий день ирландец нанял место на корабле, шедшем из Черска в Пултуск. Путники наблюдали, как мимо проплывали селения с невысокими деревянными храмами, рощи, поля, луга и пастбища. Земля была равнинная. Поселения выглядели не зажиточными, но ухоженными. Никто из их жителей еще не знал, какая угроза нависла над их краем.

К вечеру Стегинту стало плохо. Он едва успел перегнуться через борт, и его вытошнило. Когда багряное солнце ушло за край западного леса, он заснул на коленях у Патрика. Во сне он опять видел свой лес. Кругом – бесчисленные ровные стволы. Стегинт словно сам был там, не видел людей, но слышал тяжелое сдавленное дыхание за спиной. От этого звука мурашки бежали по коже, и Стегинт, как и в прошлую ночь, проснулся.