– Горим, горим! – без конца кричал больной и выгибался на кровати, как пружина.

Вбежали сестры, окружили его кровать, и через минуту настала тишина. Вся палата в напряжении смотрела на сестёр. Те в свою очередь молча стояли и смотрели на затихшего солдата, затем одна из них осторожно взяла одеяло за край и накрыла его с головой. Сёстры вышли, а вместо них пришли санитары с носилками, положили на них солдата и вышли.

– Кто это? – спросил Иван.

– Лейтенант, лётчик, – ответил Фёдорыч. – Подбили его, горемыку. Сказывали, он горящий самолёт посадить успел, а сам обгорел так, что не приведи господи. Диво, что немножко пожить успел. Хотя что это за жизнь. Мучения одни. Я вот про себя так мыслю. Лучше сразу, наповал, чем жуть такую переносить.

– Это ты, дед, точно приметил, – согласился Анатолий. – Я бы этому лейтенанту орден дал только за то, что он горящий до земли дотянул. Не каждый так смогёт. Герой он. Самый настоящий герой. Жаль, что помер, царство ему небесное.

– Ты что, верующий? – спросил Иван.

– Тут поневоле поверишь и в бога и в чёрта и ещё в кого угодно, – с какой-то непонятной злостью ответил Анатолий. – Есть оно, это царство, или нет, я не знаю, но если уж оно есть, то лётчику я его точно пожелаю. А ты чего до войны делал, Ваня?

– В колхозе работал. Бригадирствовал.

– Ого, – невольно воскликнул Анатолий. – Такой молодой, а уже начальник. Я хоть и городской, но в колхозах бывать приходилось. Там бригадиром не поставят абы кого. Это ещё заслужить надо. А я шофёрил. Таксистом работал. И на фронте на полуторке ездил, пока под обстрел не попал. От полуторки один металлолом остался, а меня сзади всего изодрало, когда из кабины летел. Вот теперь лежу здесь кверху жопой, жду неизвестно чего. Тоска одна, да и только.

Так покатились дни у Ивана в госпитале. Лечение его проходило не всегда успешно. Порою мучили сильные боли, но уже через пару недель всё стало потихоньку налаживаться. Врач не ошибся. Крепкий организм сержанта выстоял, и Иван быстро пошёл на поправку. Стал сначала понемногу подниматься с кровати, а вскоре и ходить, мотаясь из стороны в сторону, как мотыль. Как-то раз к ним в палату зашла бригада самодеятельных артистов, сколоченная на скорую руку из школьников. Две девочки и три парня. Девочки читали стихи и пели, а парни играли. Один на скрипке, второй на какой-то длинной дудочке, а третий – на гармошке. Детишки волновались, зачастую сбивались, но раненые так хлопали в ладоши, что под конец артисты освоились, осмелели и даже сплясали. Иван тоже когда-то играл на гармони вместе с братом, и сейчас ему до жути захотелось растянуть меха и пробежаться по кнопкам тальянки.

– Слышь, парень, – не выдержал он, когда артисты уже стали собираться уходить. – Дай сыграть на твоей гармошке. Не бойся, я осторожно.

Парень оглянулся на девочек. Те кивнули ему головами.

– Держи, дяденька, – протянул парень Ивану старенькую, но всё ещё добротную гармонь.

Иван сел на кровати и взял в руки инструмент, любовно провёл рукой по чёрному, когда-то лакированному боку тальянки, словно здороваясь, затем быстро закинул ремень на плечо и развернул меха. Сначала медленно, осторожно, потом всё быстрее и быстрее, набирая темп, полилась музыка. Как говорил когда-то отец, это был коронный номер Ивана. "Цыганочка с выходом". Тётка называла её из-за медленного начала "Из-за печки" и всегда негодовала по поводу такого томительного и длинного вступления. Иван весело смеялся над ней и нарочно тянул его вдвое длиннее положенного.

– Давай, Ваня, давай, родимый! – не выдержал Анатолий, подёргиваясь всем телом от желания выйти в круг и загнуть такое коленце, чтобы все девки от восторга так и попадали. – Жарь её, заруливай круче, язви её в печёнку. Дави на газ! Опа, опа, давай!