Александр кивнул, набирая номер Костина. Его движения приобрели ту особую экономную точность, которая характерна для людей, действующих в ситуации высокого риска.

– Костин? Это Волков, – сказал он в трубку. – Ситуация изменилась. Савченко знает о нас. Марина только что была у моей двери в активированном состоянии. Нам нужно действовать немедленно. Встречаемся через час у северного въезда в Зелёный парк, оттуда поедем к «Фениксу».

После короткого разговора он обернулся к Елене:

– Костин согласен. Он считает, что у нас есть основания для проверки «Феникса» даже без официального ордера, учитывая подозрение в удержании людей против их воли. Он подключит коллегу, которому доверяет.

Елена кивнула, ощущая странное спокойствие, которое иногда приходит в моменты критической опасности – нейрофизиологический механизм, позволяющий сознанию функционировать в ситуации, которая иначе вызвала бы эмоциональный паралич.

– Нам нужно подготовиться, – сказала она. – И я должна быть готова к тому, что мы можем найти там Савченко. К встрече с ним я должна подойти с абсолютной ясностью сознания.

Она подошла к окну, глядя на город, который теперь казался полем битвы между светом и тенью, между этикой и прогрессом, между контролем и свободой. Битвы, которая велась не столько в физическом пространстве, сколько в глубинах человеческого сознания.

Её отражение в стекле смотрело на неё с решимостью, которая удивила её саму. В этих глазах она видела не только страх и профессиональное любопытство, но и нечто большее – фундаментальную убеждённость в ценности человеческой автономии, в праве каждого сознания на самоопределение.

Это был не просто интеллектуальный принцип, а глубинная этическая позиция, выкристаллизовавшаяся в процессе её столкновения с методикой Савченко. Позиция, которая теперь определяла не только её профессиональную идентичность, но и саму сущность её личности.

И именно эта кристальная ясность в понимании собственных ценностей была тем, что Савченко не смог предвидеть в своем плане её «трансформации». Фактором, которого не было в его уравнении контроля над человеческим сознанием.

Еленапонимала, что предстоящая конфронтация будет не просто столкновением двух людей или даже двух философских позиций. Это будет битва за самую сущность человеческой идентичности – за право каждого человека определять границы собственного «я».

И она была готова к этой битве не только как психолог с профессиональным опытом работы с травмой, но и как человек, совершивший осознанный экзистенциальный выбор в пользу свободы – даже той сложной, неоднозначной свободы, которая включает в себя право на ошибку, на страдание, на поиск собственного пути через тьму к свету.

Тишина архивной комнаты еще звенела от недавних откровений. Елена стояла у стены, прислонившись лбом к холодной поверхности, пытаясь унять калейдоскоп мыслей. Документы, рассыпанные по столу, безжалостно разрушили последние иллюзии. Методика символического отражения – её детище, её профессиональная гордость – была извращена до неузнаваемости в протоколах экспериментов Савченко.

«Когнитивная реструктуризация через направленную диссоциацию», – гласил заголовок одного из документов. Елена узнавала фрагменты своих формулировок, вплетенные в чудовищную методологию, как знакомые лица среди толпы насильников. Её терапевтические техники были искажены с хирургической точностью – там, где она использовала символическое отражение для интеграции травматического опыта, Савченко внедрял диссоциативные триггеры; где она создавала пространство для самопознания – он конструировал лабиринты подчинения.