Александр сидел в кресле, молча наблюдая за ней. В полумраке комнаты его глаза казались непроницаемыми, но Елена автоматически регистрировала индикаторы его психоэмоционального состояния: умеренно расширенные зрачки, характерная для подавляемой агрессии челюстная гипертензия, периодические флуктуации дыхательного ритма – классическая симптоматика внутреннего конфликта между импульсом к агрессии и стремлением к самоконтролю.

– Я должен был рассказать тебе раньше, – его голос был тихим, но отчетливым.

Елена медленно повернулась к нему, непроизвольно активируя профессиональный режим микровыражений – её собственный защитный механизм, маскирующий аффективную реакцию под аналитическую отстраненность.

– О чем именно? О том, что ты был одним из основателей этого ада? Или о том, что Савченко использовал мою методику для своих экспериментов задолго до того, как я появилась здесь? – её тон был ровным, но Елена осознавала, что проксемически отдалилась от него, увеличив межличностную дистанцию до максимально возможной в пределах комнаты.

– Обо всем, – он встал и подошел к ней, но остановился на расстоянии вытянутой руки, интуитивно распознав её невербальный сигнал дистанцирования. – Я не знал, как начать. Каждый раз, когда я собирался с духом, что-то останавливало меня.

Елена заметила, как его правая рука непроизвольно сжалась в кулак – микродвижение, характерное для активации симпатической нервной системы, связанной с подавленной агрессией. Её внутренний психотерапевт автоматически интерпретировал: агрессия не направлена на неё, это проявление фрустрации, направленной вовнутрь – классический паттерн самообвинения. Профессиональные навыки психолога функционировали даже сейчас, создавая защитный буфер между её эмоциями и ситуацией.

– Ты боялся, что я уйду, – это был не вопрос, а утверждение, основанное на психологическом анализе ситуации, – или боялся, что останусь, но буду смотреть на тебя иначе.

– Да, – он не стал отрицать, демонстрируя редкое для самозащитного поведения принятие внутренней мотивации. – Но не только поэтому. Я боялся, что вспомню все. Полностью.

Елена зарегистрировала микросекундную задержку перед словом «полностью» – возможный индикатор психологически вытесненного материала, находящегося на границе осознания.

В комнате было душно, воздух казался густым, насыщенным не только пылью старых документов, но и невысказанной болью. Её окружало множество зеркал – не только буквальное, висевшее на стене, но и метафорические: в глазах Александра она видела отражение собственных внутренних конфликтов, в разбросанных документах – искаженную версию своих профессиональных идей, а в самой ситуации – зеркальное отражение тех терапевтических сессий, которые она проводила годами, только теперь она была не в роли терапевта, а в роли пациента, сталкивающегося с травматическим материалом.

Елена сделала шаг вперед, преодолевая дистанцию между ними. Её профессиональное «я» отступало, уступая место чему-то более примитивному, более человеческому – потребности в контакте, в подтверждении реальности происходящего. В этом жесте был элемент бессознательного противодействия профессиональной отстраненности – она физически преодолевала стену, которую её психологическая защита пыталась воздвигнуть.

– Покажи мне, – прошептала она, кладя ладонь на его грудь, чувствуя ускоренное сердцебиение через ткань рубашки. – Не рассказывай. Покажи.

В её словах скрывалась многослойная интенция: профессиональное понимание, что травматический материал часто недоступен вербализации и требует альтернативных каналов выражения; женское желание соединения в момент уязвимости; и глубинная потребность увидеть то, что скрывается за стенами профессиональной и социальной идентичности их обоих. Она просила его о терапевтическом раскрытии, но в той форме, которую интуитивно понимали их тела.