Когда Костин направился к двери, Елена заметила, как изменилась его походка – появилась новая целеустремленность, энергия человека, получившего надежду после долгих лет неопределенности. Но вместе с тем в его движениях читалась настороженность хищника, почуявшего опасность.

– Будьте осторожны, – сказал он, обернувшись в дверях. – Если хотя бы половина из того, что вы мне рассказали, правда, Савченко не остановится ни перед чем, чтобы защитить свою работу. И он будет знать о любом официальном расследовании еще до его начала.

Когда дверь за Костиным закрылась, Елена ощутила внезапную волну истощения – психофизиологическую реакцию на длительное пребывание в состоянии эмоционального и когнитивного напряжения. Она опустилась на диван, чувствуя, как адреналин, поддерживавший её последние часы, начинает отступать, оставляя после себя холодную пустоту.

Александр сел рядом, сохраняя дистанцию, которая была одновременно уважительной и интимной. В полумраке комнаты его профиль казался высеченным из камня – четкие линии подбородка и носа создавали образ человека, сформированного болью и решимостью.

– О чем ты думаешь? – спросил он тихо.

Елена молчала несколько секунд, позволяя вопросу резонировать в пространстве между ними. Затем ответила с той особой честностью, которая возникает в моменты экзистенциального истощения:

– Я думаю о границах между исцелением и разрушением. О том, как легко пересечь эту линию, даже с лучшими намерениями.

Она повернулась к нему, их взгляды встретились в тусклом свете ночного города, проникающем через панорамные окна.

– Моя методика символического отражения была создана, чтобы помогать людям интегрировать травматический опыт через творческое самовыражение. Савченко превратил её в инструмент для фрагментации личности. Где проходит граница? Что делает одно исцелением, а другое – насилием?

Александр смотрел на неё с выражением, которое сочетало понимание и собственную борьбу с подобными вопросами.

– Согласие, – сказал он просто. – Осознанное согласие пациента. Вот граница.

– Но что, если пациент не способен дать по-настоящему осознанное согласие? – возразила Елена, озвучивая этическую дилемму, с которой сталкивается каждый психотерапевт. – Что, если его представление о собственном благе искажено травмой или психическим расстройством? Что, если терапевт убежден, что знает лучше, что необходимо пациенту?

Она сделала паузу, собираясь с мыслями. В этот момент её профессиональная рефлексия смешивалась с личным страхом, создавая когнитивный коктейль, который одновременно прояснял и затуманивал восприятие.

– Каждый психолог балансирует на этой грани, – продолжила она. – Между уважением к автономии пациента и профессиональным пониманием того, что ему нужно. Савченко просто… отбросил все сомнения. Решил, что цель оправдывает средства. И самое страшное… – она понизила голос, словно боясь произнести следующие слова даже в пустой комнате, – …я понимаю ход его мысли. Я вижу логику его действий, даже если отвергаю его выводы.

Последнее признание повисло между ними, создавая новый уровень интимности – не физической, а интеллектуальной. Елена впервые озвучила свой самый глубокий страх: что между ней и Савченко существует фундаментальное сходство, которое делает её уязвимой не только для его манипуляций, но и для собственных темных импульсов.

Александр молчал, не пытаясь предложить поверхностное утешение или моральное осуждение. В этом молчании было больше понимания, чем могли бы выразить слова.

Наконец, он тихо сказал:

– Возможно, именно поэтому ты сможешь его остановить. Потому что понимаешь его, но делаешь другой выбор.