Будучи сугубо штатским человеком, Сашка тем не менее ощущал себя в офицерской форме привычно и легко. На учебных сборах после института (без пяти минут инженеры, они еще числились курсантами) капитан Лазуткин, четыре раза принимавший участие в параде на Красной площади и гордившийся этим, словно свершенным подвигом, несмотря на ежедневное потребление ста, а то и больше, «наркомовских» граммов, маршировавший так, что никто не мог в этом факте его биографии усомниться, не раз выводил Сашку перед строем сокурсников, используя в качестве наглядного пособия – как на настоящем офицере должна сидеть форма.

От тех двух жарких месяцев, проведенных в остро пахнущем хвоей сосновом бору на юге Иркутской области, у него остались неплохие воспоминания, хотя, собственно, вручение офицерских погон он почти не запомнил. Может быть, оттого, что слишком азартно они обмыли получение лейтенантских звездочек.

В памяти остались курсантские самоволки в недалекий городок за сигаретами и прочими цивильными радостями, воровство огурцов на колхозном поле, долгие уроки Лазуткина на плацу, не вызывающие радости, изнурительные марш-броски с полной выкладкой в июльский полдень…

Уже офицером запаса он спокойно прожил год, хотя и был готов идти служить в ту же Монголию, откуда – в его бытность студентом – приезжали по-гусарски настроенные офицеры-срочники из предыдущего выпуска. Но такой потребности уже не было. Его безжалостно призвали на военные сборы, когда Сашка уже не хотел этого – спустя всего три месяца после свадьбы, и сорок дней, пронизанных тоской по молодой жене и бессмысленностью всего окружающего, он прожил в забайкальских степях на границе с Китаем.

Сборы, на которые их, офицеров запаса, забрали в течение вечера, ничего не объясняя и оставляя в неведении родных, были приурочены к большим всеармейским учениям. Неделю их продержали на пограничной заставе, где распределили по ротам и взводам (Сашка был назначен командиром второго взвода второй роты саперного батальона), рассказывая о международном положении и попутно знакомя с бытом пограничников. Быт этот был более похож на рутинную работу: солдаты днем и ночью уходили и приходили, отсыпались, получали наряды на хозработы от скучающих офицеров, что их нисколько не огорчало, и даже наоборот, позволяло отдохнуть от многочасовых маршрутов в полном обмундировании и с боевым комплектом под палящим солнцем.

Появление гражданских (с их точки зрения) несколько оживило службу, разнообразив ее последними новостями из многоцветного мира, в котором жили, не скучая, их родные и любимые, разговорами воспоминаниями и мечтами по дембелю, кому близкому, а кому еще ой какому далекому, и возможностью не экономить на сигаретах.

Спустя неделю в одну из ночей призванных офицеров заставили принимать и везти в голую степь пьяных до невменяемости «партизан», разновозрастных солдат-запасников. И в этой знойной степи под громкий стрекот потревоженных цикад с больными с похмелья солдатушками они разворачивали палаточный городок, в котором еще неделю изнывали от жары, прячась под пологами задранных палаток и спешно собираясь по взводам, когда меж сопками взвихривался жгут пыли, предвещающий прибытие вечно спешащего майора – комбата, чтобы хмуро выслушать традиционную накачку за сбившийся строй палаток, неряшливых солдат, собственное настроение – одним словом, за все, что бросалось в глаза, после чего неизменно следовал приказ усиленно заниматься политической подготовкой и ждать.

Жара сменилась неожиданным похолоданием и дождями, солдаты начали чихать и кашлять, молодые – бегать на неблизкую ферму за самогоном, те, кто отслужил свое пару десятков лет назад, жаловаться на ревматизм, радикулит и прочие хвори – хорошо, что им привезли шинели, которые на пару дней продлили иллюзию сухой и теплой жизни. А еще три дня, пока шел дождь и шинели вобрали столько влаги, сколько могли, солдатики прели в палатках, чтобы при возврате первых солнечных дней занять все подсохшие проплешины шинелями, выпаривая впитавшуюся в них холодную влагу…