Запомнилась эта служба еще и маленьким приключением, о котором, собственно, он и рассказал. Сашкин замполит, младший лейтенант Валера, маленький, жилистый тридцатипятилетний шахтер из недалекого поселка, уговорил его на выходной день смотаться к нему в гости. На попутках они добрались до небольшого, но неожиданно аккуратного и совсем не черного шахтерского поселка. Только устроились за хозяйским столом, как заглянул сосед, высокий (на пару голов выше Сашки), худой и нервный Серега, недавно вернувшийся из мест действительно не столь отдаленных (лагерей в этих местах было предостаточно), где отмолотил «семерик» за давнюю поножовщину на танцплощадке. Ошалевший от свободы, уже изрядно отметивший ее, Серега собирался гулять и дальше и по-соседски поделился этим желанием. Радушный Валера, тоже после пары рюмок ощутивший вкус свободы, его поддержал, отправив недовольную жену к теще.

Они засиделись до утра, отчего на рассвете все трое воспринимали окружающий мир весело и азартно и на Валерином трехколесном мотоцикле поехали на другой конец поселка, куда Сереге надо было позарез явиться к «пахану», доставить нечто пересланное с ним из мест, в которых тот провел без малого «четвертак»…

Пахан оказался маленьким, еще ниже Валеры, и сморщенным старичком, но с колким до неприятности взглядом выцветших, каких-то бесцветных глаз. Они допили за встречу бутылку водки, которая у него была, потом Серега с Валерой покатили в магазин, а хозяин стал рассказывать Сашке свою жизнь. Дойдя до точки, с которой начинался отсчет двадцати пяти лет отсидки, он, для большей наглядности, принес из сарая топор и, багровея лицом, стал размахивать им перед Сашкой, уносясь в те годы, когда Сашки еще и на свете не было, а в этом доме, в этой комнате молодой тогда хозяин-шахтер зарубил сначала подлого друга – любовника его молодой жены (на том самом месте, где сейчас Сашка, злодей и сидел), а потом и неверную жену…

Сашке казалось, что этот рассказ, сопровождаемый матом, всхлипываниями, пьяными слезами и сверканием острого лезвия топора, длился бесконечно долго, и он всяческими вопросами-уточнениями старался оттянуть кульминационную точку рассказа, не спуская глаз с блестящего лезвия, и, когда распахнулась дверь и шумно ввалились Серега с Валерой, обмяк на деревянной лавке (на которой и сидел тогда любовник), обессиленный так, словно только что перекрыл рекорд знаменитого Стаханова…

Но полностью он избавился от наваждения красных, вывернутых в злобе глаз пахана только через пару дней, когда наконец-то комбат привез долгожданный приказ и они среди вновь зазеленевших после дождей сопок начали сооружать командный пункт армии, куда должен был уже через несколько дней прибыть министр обороны со свитой высоких чинов. Автоколонны с элементами блиндажей и укрытий шли теперь непрерывной вереницей днем и ночью, и днем и ночью они рыли котлованы, составляли бетонные элементы, превращая их в подземные дома, засыпали их песком, маскировали пожухлым дерном, и у солдат уже не оставалось сил бегать на ферму – они способны были только добраться до нар и захрапеть, еще не упав на них…

Эти пять дней спрессованного времени и предельной концентрации человеческих сил в конечном итоге оказались не нужны никому, учения вдруг отменили, министр не приехал, так и недостроенный командный пункт с врытыми в склоны бетонными элементами бросили среди сопок…

Сдав обмундирование, штатские офицеры пригласили на суд чести комбата, высказав ему все, что думали о бездарном проматывании народных денег. Тот сначала пытался отстаивать честь мундира, а потом махнул рукой: признался, что ему и самому бардак этот осточертел так, что впору застрелиться, и, прощеный, остался на последнее дембельское застолье для оторванных от гражданских дел инженеров…