Через три дня они уже стояли в фойе. Центр города, стекло и металл, пахнущий деньгами и стерильной амбицией. Вика нервно мяла ремешок сумки, Лёша, как всегда, раскачивался на месте, не глядя ни на кого, уткнувшись взглядом в пол. Его рука сжимала её пальцы. Он всегда так делал в новых местах – хватался за неё, как за якорь. Вышла женщина в белом костюме, ухоженная до миллиметра, без запаха, без теней под глазами, как будто вырезанная из глянца. Она улыбалась, но глаза у неё были мёртвые, как у морских рыб в супермаркете. Их провели в переговорную, где стены светились неоном, а стол был слишком чистым, чтобы на нём кто-то работал. Им включили видео. Без эффектов, без слёз, просто факты. Мальчик в начале – классическая клиника: крики, руки в уши, полный разрыв связи с внешним. Мальчик через три месяца – спокойный, осознанный, даже улыбка есть. Вика чувствовала, как внутри всё скребёт. Она не верила. Она уже давно не верила ни во что, но Лёша вдруг перестал раскачиваться. Он смотрел на экран, как будто понимал, как будто впервые за долгое время что-то в нём щёлкнуло.

Когда они закончили показ, женщина в белом сказала, что программа длится четыре месяца. Лёша будет в терапевтическом блоке, под наблюдением. Вика – в соседнем корпусе, в отдельной зоне, с возможностью работать, отдыхать, наблюдать брата по расписанию. Условия хорошие, проживание бесплатное. Всё, что от неё требуется – согласие. Она хотела спросить, почему нельзя быть с ним всегда, почему он – как лабораторная крыса за стеклом, но потом услышала, как он прошептал: «Пойдём». Он посмотрел прямо на неё. Без паники, без напряжения. Просто – «пойдём». И она пошла.

Корпус, в который поселили Викторию, был похож на пансион для богатых интровертов: гладкие стены, мягкий свет, никаких ярких вывесок или звуков – всё сделано так, чтобы не раздражать, не напрягать, не вызывать. Ничего лишнего, только ты и стерильная симметрия. Дали пропуск с магнитной полосой, строго обозначили зоны допуска: её комната, кухня, рабочее место, спортзал, и по расписанию – кабинет наблюдения, где ей позволялось видеть Лёшу. Походило всё это на отель, сдобренный вкусом надзора. Только здесь не было ресепшена с бодрыми девочками, вместо них – камеры в углах и люди в форме, которые старались не смотреть в глаза.

Первую неделю она жила, как в отключке. Ела, работала, приходила к брату, смотрела, как он занимается чем-то непонятным – то ли играл, то ли считывал информацию с планшета, на котором был странный интерфейс без надписей. Он стал другим. Спокойнее. Цеплялся за неё меньше. Взгляд стал собраннее. Он всё ещё не говорил с другими, но с ней – разговаривал. Коротко, по делу. Иногда писал, если не хотел говорить. Он читал книги, сам, рисовал, а ещё – что пугало – в его рисунках начали появляться животные. Только это были не просто собаки или коты. Это были… существа. С механическими элементами, с проводами, с антеннами на голове. Некоторые – с человеческими глазами.

Она старалась не задавать вопросов, просто фиксировала. А потом, однажды, в один из визитов, когда она вошла в помещение, её повели не в обычную комнату, а в другую – более светлую, стеклянную. Там, в одной из клеток, сидел кот. Серый британец, с выражением лица, которое можно было бы назвать философским, если не как питомец, а как человек, умеющий ждать. И она узнала его. Не могла вспомнить откуда, но нутром – знала.

– Это часть терапии, – сказала женщина в белом, появившаяся за её спиной. – Кот помогает мальчику настроиться. Мы называем это интерфейсной привязкой.