– П-предатель!

Сан Саныч опешил.

– Да ты что это, Лидия Владимировна, с ума съехала?! – прошептал он, заморгав часто-часто. Зачем-то при этом назвав подругу жизни как по паспорту, неудобной и нелюбимой официальной кличкой, – Ну при чём тут, скажи, другая жена-то?! Не жену я другую хочу – другую историю. Такую, за которую не стыдно! Лучшую, глупая, историю, без бессмысленных кровопролитий и лишних жертв! Без бардака, без ошибок в политике, без разгильдяйства в культуре и в хозяйстве! Сама, сама ж говорила…

– Неплохой уход на пенсию ты себе подготовил, – грустно откликнулась на то сразу же вдруг как-то постаревшая его жена, – Налегке собрался, без лишнего эмоционального балласта. Ага… Без лишнего старья. Ну что ж, в добрый путь…

– Чёрт-те что! – чертыхнулся Ходиков.

– А черта, дедушка, поминать нельзя, – добавила еще и внучка, – Сам же говорил, что нам, культурным людям, неприлично такие слова говорить. Надо…

– Да заткнись ты! – вскрикнул Сан Саныч, и впервые в жизни серым злым волком на внучку глянул.

– Историю без «Плача Ярославны» и без оперы Бородина, значит, захотел, – не отпускала Дуся, – Без битвы при Калке, казни стрельцов, крепостного рабства и без дедушки Ленина. Без бардака и многоразовых разрух в стране, без голодух и, конечно же, без наивных дурачков-декабристов, ГУЛАГОВских зверств, ну соответственно – и без комсомольских «стройотрядов», где бы мы с тобой, дурачок, могли бы встретиться…

В словах ее уже вовсю звенел-заливался упрек, но Сан Саныч, как морщинами на лбу ни шевелил – смысла его пока всё никак не постигал.

И только позже, уже чёрной как дёготь ночью, в постели, привалившись к теплой, мягкой, но всё же, даже на ощупь – так непривычно сердитой Дусиной спине – он понял. И давешней непонятливости своей ужаснулся. В постели лежа, так весь аж сразу остолбенел.

– Ну Шутов, ну ты гад, изверг поганый! – шепотом вскрикнул он тогда, грудь себе чуть не надорвав, и задышал сразу яростно так, чуть ли не в рифму, – И «Машина Времени» твоя – поганка! Вредительница! С единственно верного пути совратительница! И м-м-м-м… Моего счастья верная губительница! Её ведь и впрямь – только запусти, машину эту! И не углядишь потом, как она нам всем тут всю жизнь, стерва, перекорежит, перекомпанует, подкорректирует!… Ведь очень может быть, что я, или, не дай Бог, Дуся моя – потомок того самого князя Игоря? А? Как раз того самого Игоря, что во имя будущего мира – по моей личной милости с лошади упадёт и тем самым – меня, или еще хуже – Дусю-душеньку мою, на старости лет с какой-нибудь там милой и юной пленной половчанкой так и не родит?! Что?! Что тогда!? Тогда – что?!…

Пот, склизкий и липкий как Дусин холодец выступил у сотрудника Патентного Ведомства – изо всех пор, и застыл на нем как скафандр.

– Что же делать теперь! О, ч-чёрт! Ну что же делать?!

Первой мыслью его было – сжечь. Все-все чертежи и формулы проклятой машины вместе с папкой, и пепел в сталинской кладки канал поскорей спустить. Пока над каналом и над прилегающим к нему дачным поселком – защитный покров глухой подмосковной ночи навис.

От сердца как будто вмиг отлегло и задышалось чуть свободнее и легче.

– А Шутову скажу, что папки этой вовсе и не было никогда. Приснилась она ему. Да и самого его я вообще не видел. Кто он вообще таков, спрашивается? Какой-то выдуманный академик какой-то выдуманной академии. К тому же американской… Ха!… Подумаешь, Исай Григорьевич какой-то…

Но тут Сан Саныч вспомнил о своей расписке и задрожал так, что пружины под ним громче, чем при любви заскрипели, заныли, захрипели, заплакали.