– Такой же, как тогда?

– Что? Нет, не как тогда! – Ирина засмеялась. – Такие сны мне больше не снились. Возможно, что-нибудь этакое приснится, когда на подходе будут очередные… дни… Ну, вот… Приснился мне сон. Только у тебя была ночь, а у меня день. Мне снились далекие и высокие горы, с синеватыми снежными шапками на вершинах, а над вершинами – сияло ослепительно яркое солнце – круглое, как моя шляпа!

Взявшись обеими руками за края замечательной своей шляпки, Ирина сняла ее. Качнув головой и встряхнув волосы, подбросила головной убор вверх – так, что шляпка закрутилась в воздухе, как юла. Ловко поймала ее и оставила в руках. Затем сказала:

– Ну, что, идем?

– Идем!

– А куда?

– Куда глаза глядят!

– А куда они глядят?

– Вперед!

Под внимательным, задумчивым взором прекрасной женщины, которой не очень повезло в семейной жизни, все это время неприметно наблюдавшей за нами через широкое окно библиотеки, – мы сдвинулись с места.

Продвигаясь неспешно «вперед», – минут через двадцать, или немного сверх того, мы добрались до старого, заброшенного яблоневого сада, расположенного в километре от села, только не в той стороне, где протекала славная наша речка Вежа. В прежнее время в благодатной этой местности стояла небольшая, домов в тридцать, деревня, постепенно обезлюдевшая (последнюю жительницу деревни – девяностолетнюю бабку, перемещавшуюся, в силу одолевшей бренное тело физической немощи, по родимой земле – не иначе как на карачках, увез в город сын…) и прекратившая земное свое бытие.

(Подобная – печальная – участь в скором времени ожидала еще несколько окрестных деревень…).

Из жителей села теперь – редко кто сюда забредал. Больше тут обретались бродячие, отбившиеся от дворов, собаки, иногда можно увидеть – стрелой промелькнувшую в траве кошку. Да три, или четыре почерневшие от времени и тяжкого, погибельного одиночества, опасно накренившиеся к земле, с «пустыми глазницами окон» и полуразрушенными печными трубами, из которых уже много лет не выходил наружу густой, теплый дым (символ жизни…), «избы-старухи», продолжавшие хилыми своими старушечьими силами сопротивляться постигшему их горю и окончательному тлену, – «челюстью порога жевали пахучий мякиш тишины»…

Ей было тринадцать лет!

Тринадцать!

Было ей лет.

Было…

В этой цифре, довольно своеобразной, с укоренившейся в человеческих умах неоднозначной ее «репутацией», – скрывалась очень сложная, может быть, даже неразрешимая, для меня задача… Никакого отношения не имевшая к математике. Во всяком случае – прямого…

Я никак не мог сосредоточиться, «собрать в кучу» жидкие свои мозги – чтобы сделать правильный выбор, или вывод.

Всего – тринадцать?

Или – уже тринадцать!

Даже через какой-то месяц (неполный месяц!) – четырнадцать.

Так, или этак?

Первое, или второе?

Архи важный и архи сложный этот вопрос – неотступно меня преследовал.

Беспокоил.

Донимал.

Мучил.

Утром.

Днем.

Ночью.

Как серьезный, плохо поддающийся исцелению, телесный, или душевный недуг.

Пытаясь дать на вопрос этот точный ответ (в неточном не было смысла…), я, подобно озадаченному «Витязю на распутье» с картины художника Васнецова, склонялся то к первому, то ко второму умозаключению, приводя те, или иные – убедительно-неубедительные – доводы.

В конце концов, изрядно помучившись, физически и морально, – я пришел к умозаключению номер два. То есть – уже…

Пришел я к этому соображению, тщательно проанализировав поведение, поступки Ирины, яркость, образность и живость мышления, нетривиальность суждений о жизни, о взаимоотношениях между людьми, в самом широком их спектре, многообразии, манеру мировосприятия в целом, а также определенные внешние и внутренние признаки, время от времени проявлявшиеся в неординарной ее натуре – в полную, или почти полную, силу…