Тем временем, лето, весело «катившееся в июль», – добралось до верхушки месяца.

Мой отпуск подошел к концу.

Совсем скоро мне предстояло испить горькую свою чашу! Я должен был убыть в училище.

Мысль о нависшем над моей головой, подобно Дамоклову мечу, отъезде – крайне негативно повлияла на меня – мои чувства, сознание, настроение. Я точно впал в состояние заторможенности, «анабиоза». Сделался равнодушным ко всему (исключая своих родных), что происходило вокруг меня… Если происходящее не имело непосредственного отношения к нам с Ириной.

Накануне одной из последних наших встреч – «анабиоз» сменился жутким отчаянием! И тоской! Казалось, что за все те девятнадцать оборотов Земли вокруг Солнца, совершенные при моей жизни, – не было случая, чтобы мое сердце тосковало так сильно и безутешно!

В одну из особо тяжелых минут «душевной невзгоды» – мне пришла на ум одна – не очень хорошая идея: заболеть какою-нибудь «фиктивной» болезнью. Благодаря фиктивной этой болезни – я мог бы задержаться дома еще на какое-то время – три-четыре-пять дней.

(Некоторые мои товарищи подобной уловкой, случалось, пользовались: направляли в учебное заведение соответствующие телеграммы, подтвержденные должностным лицом из военкомата, с которым, должностным лицом, можно было тем, или иным образом договориться…).

Помимо того, что я и так пребывал в подавленном совершенно состоянии, и никак не мог из этого состояния выйти, мне отчего-то вдруг начало казаться, что в наших с Ириной отношениях, при всей их максимальной открытости, доверительности и прочем – все же оставалась некая недосказанность, незавершенность – недоставало какого-то существенного, может быть, даже – главного «штриха». И этот «пробел» необходимо было устранить.

Однако, тщательно поразмыслив, я отказался от этой авантюрной затеи, осознав, что в таком случае (если бы история с вымышленной болезнью оказалась успешной…) я нисколько не облегчил бы свою участь, а наоборот – лишь продлил бы охватившую меня агонию. А «пробелов» могло стать – еще больше.

Как ни печально, но самым разумным было – предоставить событиям естественный ход.

Но не только я один пребывал в таком «расклеенном» состоянии.

Ирина тоже была, словно сама не своя: иногда предельно сосредоточенна, задумчива и, не по летам, серьезна, в другой раз – беспричинно смешлива, весела, на удивление – легкомысленна (беспечно относилась к некоторым важным, на мой взгляд, житейским вещам…), совершенно, казалось, не замечая этого своего настроения, порой вдруг рассеянна, невнимательна – невпопад отвечала на какой-нибудь несложный вопрос, по несколько раз переспрашивала там, где все было ясно.

В конце концов, она – запинаясь, сбивчиво: то – прямо смотря мне в глаза, то – отводя взгляд в сторону, а в какое-то мгновение и вовсе – с отстраненно-отчужденным выражением лица – объяснила, что не может в полной мере разобраться в своих ощущениях, чувствах – во всем, что с ней происходит, и что ей – очень, очень, очень грустно и больно – со мной расставаться!

Душераздирающая эта драма происходила в любимые нами вечерние часы.

За селом.

У кромки поля свежескошенного ячменя, желто-серые валки которого – прямыми линиями – уходили в его, поля, глубь и, кажется, еще дальше – в самое небо.

Без каких бы то ни было лишних глаз.

Хотя, конечно же, многие о наших с Ириной отношениях знали и, в первую очередь, ее родственники и мои родители. Однако, это было не то – не совсем верное, или точное знание. Потому что все (за исключением, может быть, прозорливой библиотекарши Надежды Ивановны, да, возможно, чересчур любопытной «Варвары» – Ирининой сестры Аньки…) видели лишь внешнюю сторону этих отношений и не замечали (просто-напросто не могли заметить – так я, во всяком случае, думал…) другой стороны – внутренней, скрытой, которая была главной.