– Ну да, классная фишка – Ганди в ННН-школе. Преподает Ганди… Что бы ему поручить? А-а, вот что! Географию с биологией, вместо ваших релокантов, – рассмеялся гость и пригласил посмеяться остальных. Но Константин Федорович уже ринулся в бой с открытым забралом. О том, что видит за Россией особое будущее, только то не похвала, а задача, а у такой задачи есть единственное решение, и оно в развитии духовности, духовного интеллекта, и тогда Королёвы появятся вкупе с Вавиловыми – об этом он выговорил бойко, почти скороговоркой. Дальше пошло тяжелее, и взглядом он уперся в пол перед собой, но его выслушали. Константинов убеждал, что есть тонкие энергии в голографическом устройстве Вселенной, и согласно такому голографическому устройству человек, совершающий прорыв на новые уровни тонкого сознания, прорыв сквозь фрейдовскую цензуру, сквозь анимус и аниму к бесполому цельному, к ядру, к коллективным фракталам подобия Высшего Я – такой человек изменит не то что общество, а всю Вселенную. И нет иного пути обойти зло, как его ни назови – нацизмом, сталинизмом, другим «измом»… А Вы Чехова сократили…

Устав, словесник откинулся назад, больно задев локтем Беллину грудь. Она отстранилась, но не вскрикнула.

А директор все круче хмурился. Брови, сошедшиеся у переносицы, обещали такую грозу, какой крыша этого здания еще не видела. Зато чиновник вдруг изобразил терпение и желание понять. Он-то, как и Алла, тоже учуял жертву, только свою жертву. Он упредил гром и молнию.

– Чехов-то Вам лично зачем? Вы же уже выше поднялись… Вы из Тороповой третий сон Веры Павловны сообразите… И что Чехов? Во всем Иванов да и Вишневый сад? И Вы, уж извините, человек в футляре…

Его перебила Белла. Он заговорила скороговоркой, непривычной для ее обычно не быстрой новгородской речи.

– Я ехала из Новгорода через Чудово, а скорый был из Белгорода в Питер. В Чудово короткий перрон, а я взяла в сидячий вагон, а он последний, шестнадцатый.

– А это тут при чем?

– Слушайте. Я зашла в тринадцатый, и шла до конца состава через проходы, через тамбуры. И везде были военные. Наши военные, из Белгорода по домам. Разные рода войск. Кто совсем молодые, а кто – постарше, с сединой на усах. И вот что мне запомнилось – вагоны, полные солдат, а ни запаха пота, ни запаха спирта, ни курева. Рядом со мной сидел паренек-казах, медик. У него сзади на форменной майке было написано – «Армия России – парамедик». И на кепке-фуражке нашлепка-липучка «Изгоняю хворь посредством мата». Он полтора часа дороги в наушниках сосредоточенно слушал в «телеге» воен коров.

У восточных людей, когда они сосредоточены, глаза стальнеют, скулы каменеют. А когда доехали, он вытащил гарнитуру из уха и попрощался: «Всего Вам хорошего». Вообще, все были собранные, не шумные, даже тихие. То ли с прифронтовой, а то прямо с фронта. Белгород, понимаете? Только на подъезде к Москве начали шутить. А на вокзале многих встречали родные, а многие – на пересадку. И люди штатские тоже повысыпали из вагонов. И вот я от последнего вагона иду в толпе в здание вокзала, и ловлю себя на том, что мы все, и военные, и их родные, и просто люди, пассажиры, начинаем шагать в ногу, и с таким чувством высоким, что мы все – одно целое, очень важное целое, а если есть целое, то есть и цель и смысл и счастье. И вот мы все рекой, нет, не рекой, а пошедшим льдом по реке, ледоходом, вливаемся в здание, мы – любую преграду снесем, любого врага, мы страну заново выстроим. И мы ценим друг друга. Мы – сосредоточенно милосердны. А в здании вокзала – толпа. Там совсем другое. Там бомжи, там девочки с мальчиками модные, столичные, там торговцы с баулами, там, там, там… Балагуры, курят бамбук. И вот в миг наш ход сбился, раскололся о балагуров… Каждый поодиночке высекся дальше в город. Искры от расколотого полена. И всё.