«В очко», – смачно хмыкнул кто-то храбрый, но не Курныков. Несколько рук поднялись. Одна взметнулась энергичнее других. Мужская рука с перстнем на мизинце.

– Ах, да, – закинув рыжий локон за шею, будто вспомнила о праве гостей поиграть в учеников Алла, и дала ответить жаждущему. Дмитрий Федорович с места, твердым уверенным баритоном приступил к ответу, и класс разом обернулся к нему.

– Я, конечно, знаю, когда восстали войска, поднятые заговорщиками, которых принято называть декабристами, хотя сами они так себя не называли, а называли тайными Союзами, Северным и Южным обществами, возникшими из Союзов Спасения, а затем – Благоденствия… И я не буду говорить о себе, «Я» – крайняя буква нашего алфавита, хотя мог бы, потому что мой пращур – дед сестры, был из рода Муравьевых… Ладно, я не об этом, а о том, о чем мало известно, хотя и является доказанным историческим фактом – Михаила Сперанского царь Александр в 1820-м году вернул из ссылки и назначил губернатором Сибири, и там новая метла выявила ужасающую по размаху коррупцию вокруг прежнего губернатора. А им был никто иной как Иван Пестель. Иван Пестель – это родной отец Павла Пестеля, руководителя тайного Южного общества и главного заговорщика. Павел Пестель стоял за цареубийство. Он – это к слову, но не для красного словца – сдал всех своих соратников на первых же допросах после провала военного переворота 14 декабря 1825 года на Сенатской площади Санкт-Петербурга – и вот там снова Пестеля со Сперанским свел новый царь, Николай – именно его готов был убить сын вороватого отца; так что государственный человек Сперанский победил в себе чистого либерала и обрел в том истинное величие исторической фигуры и русского деятеля, уважаемая Алла Григорьевна. Ответ окончил. Точка в отдельно взятой русской либеральной модели истории.

Устинов завершил свою речь с таким победным видом, как будто он одолел в научном диспуте по меньшей мере самого Тарле. Но Мельник так просто было не пронять.

– Что ж, Ваш пращур по материнской, так сказать, линии вряд ли гордился бы Вами за такой ответ. Садитесь. Три.

По классу пробежал ропот. Вот это дело – трояк математику, а он – не ботан! Круто! Крутая Алла. Учителя тоже зашевелились.

А у Устинова от возмущения аж зоб вздулся, как у больного свинкой. «Что?» – вырвалась из глубин его груди слово-рыба с выпученными глазами. И тут вдруг, без объявления войны, подал свой голос Константинов; он звучал пронзительно высоко, сбивчиво, на грани срыва.

– Обождите! Так же нельзя! Самое главное – как всегда, из воды ребенка. А роль человека! – словесник тоже не поднялся с места, но как-то так выровнялся в пояснице, шеей, что оказался на две головы выше всех сидящих. По гусиной шее забегал нервный кадык.

– Вы, Константин Федорович, хотите ответить на мое задание классу? – взялась устаканить коллегу Алла Мельник, только тщетно, тщетно. Какая-то шестеренка, отвечавшая за дисциплину, в нем, видимо, еще перед каникулами раскололась.

– Мушка на зрачке – этот ваш вопрос. Декабристы ведь были масонами. Пестель был масоном. Сперанский тоже был масоном. У самого Баздеева Сперанский был в ложе. И Карамзин… Карамзин тоже с масонами, пока не отошел от Новикова…

Тут Константинов поднялся уже во весь рост, голос из надрывного вернулся к привычному его, занудному, назидательному, требовательному. А в выражении глаз возникло нечто такое, что удержало Аллу Мельник от язвительной фразы, которая уже повисла на кончике языка…

– Масоны – европейское влияние. Розенкрейценцы, Лафатер… И вот Сперанский – это талант, это архитектор государства как механики, как конструкции, как машины… Институты, законы, уставы, ничего личного, одно общественное благо. Машина Тьюринга. Свобода человека в идеальной системе – это освобожденный труд, время и совесть – освобожденные для творчества и благих поступков. А тут и Карамзин – это что, не государственный разве муж? А? Только наоборот он. Он не верил в машину государства, в идеальную машину он не верил, и свобода – не та она свобода совсем…