– Что ты, ему четырнадцать. Ну, полгода, ну еще год и покончим с гадиной, – произнесла тем временем женщина с такой убежденностью, с какой женщинам свойственно убеждать самих себя. А когда Леонтьев не сдержал скептической ухмылки, Юленька обратилась к нему с просьбой, которая прозвучало неожиданно.

– А ты можешь взять Лёву в вашу школу? У вас, наверное, на уроке истории не расскажут про то, что Ледового побоища вообще не случилось, что это выдумка русских патриотов? А в Сталинграде сошлись лбами два диктатора, и оба народа от этого в равной мере страдали и проявляли героизм? И географичка не даст задание расчертить на контурных картах границы тех регионов, которые в разные периоды захватывала российская империя? А вот это как? Выписать имена народов, которых русские цари и вожди поработили? Удивлен? Нет? Вот именно. Поэтому устрой Лёву. Будет к тебе ходить на физкультуру, научишь этим вашим приемчикам, а то отец недоучил. Он парень хваткий, ловкий, не думай. Сейчас может стать и рысью и котом, и, не дай бог, даже кошкой… Я бы хотела, чтобы вышел Лев. Это, конечно, метафора, но ты же и математик? Живешь, как это говорится – в гармонии души и тела? Может быть, увлечешь его вашими циклоидами, чтобы он бросил эту чертову приставку! – в сердцах выплеснула Юленька, так что Виктор Леонидович вздрогнул и поежился. Ах, Юленька! Тело вспомнило времена, когда ему нравилась эта женщина. Нет, то была иная женщина, девушка, которая, однако, существует и сейчас под смуглой и уже не юной кожей. Почему-то ему вспомнилась школа. И, не то чтобы с определенной целью, Леонтьев взялся рассказывать женщине вот какую историю.

Школа NNN – наша, то есть, школа – на хорошем счету. Директор Петр Иванович Шмелев – человек заслуженный, ходит с тростью и с большим модным портфелем. А что еще важнее для школы – он руководитель умный. Следит, чтобы всего было в меру. По возможности, конечно. В меру – возрастных и тех, которые помоложе. В меру – шумных и в меру – тихих. В меру тех, кто любит общественную работу.

В меру – мужчин и женщин. Среди преподавательского состава не то, чтобы поровну тех и других, но все же не одна женская рота. Или колония. Слава богу, небинарных личностей в школе не завелось – тут у Шмелева нулевая мера. И трость тяжелая, со свинцом.

Здание наше – старое, красного кирпича еще сталинской устойчивой постройки. Фронтон с тремя круглыми колоннами, карнизы с лепкой выкрашены свеженькой белой краской. Наши мелкие к Шмелевскому имуществу относятся бережно, с благоговением, так сказать. Не чета младшеклашкам в других школах. Тех хлебом не корми, а дай потереться о стенку или колонну ранцем и облуплить ногтем ли, карандашом ли свежую краску вместе со штукатуркой. Наши не скребут.

И не из страха перед карой, а от неприступности белизны… Школа NNN считается математической, но тоже в меру, или, как сейчас говорят, без фанатизма. Так что короны на головах преподаватели математики не носят, носов не задирают. А среди выпускников число гуманитариев, пожалуй, превзойдёт долю физиков, математиков и тех, кого одни с придыханием называют информатиками, а другие, с презрительной ухмылкой, сплюнув, окрестят конченными ботанами. На первом этаже, возле черной двери, обитой старой добротной кожей, и ведущей в кабинет директора – доска почета и витрина. В витрине – доказательства самых разнообразных достижений школы, от волейбола и плавания до олимпиад по биологии и химии. Грамоты, вымпелы, кубки. В витрине грамотам тесно, поэтому Пётр Иванович самые, по его мнению, ценные, унёс к себе в кабинет вывесил на доске почета на одном уровне с «Портретом». Среди грамот, оказавшихся в шмелевском Пантеоне, есть те, которые за математику. Но есть и литература. Всероссийские диктанты, Олимпиада в Алма-Ате – господи, неужто на латинице? – «Золотая сова» клуба «Что, где, зачем»… Эти награды – не просто так награды. Учитель русского языка и литературы, Константин Фёдорович Константинов – человек не вполне обычный. О нём собственно и речь. Говорили, раньше, давно, в иной жизни, он отслужил чуть ли не в спецназе. А потом что-то с ним произошло, и он начисто переменился. Высокий, ширококостный, с крупными чертами лица – природа на нем не смельчила – он мог бы быть красив. Видный мужчина, как о таких говорят. Разрешить бы ему самому себе предполагавшийся размах… Но чем-то его собственное личное дело, заведенное на небесах, Константинова не устроило, чем-то потенция размаха напугала. Учитель словесности Константинов, сколько его помнят в школе, панически боится сквозняков, не ест мучного, мясного, не пьет крепкого чаю, не говоря уже о кофе или водке. Он не ругается матом и падает в обморок от грубого окрика, обращенного к нему. Константинов – это жестокие ограничения в еде и постоянная тревога за собственные органы, за горло, за желудок. Ограничения превратили его в ходячую вешалку для костюма. Именно так, за скелетную худобу, окрестили его, было, за глаза сами учителя. Метка прилипла к его пиджаку с лёгкой руки преподавательницы истории. Вернее с её недоброго языка. И в самом деле, смешно, нелепо выглядел этот немолодой, начавший сутулиться человек в старомодным тёмно-синим пиджаке с широкими лацканами и потёртыми локтями. Такие пиджаки носили директора советских школ в провинции. Короткий, тяжелый, с широким низом галстук напоминал камбалу, подвешенную за хвост к верхней пуговице. Когда широким же, от бедра, шагом, учитель словесности мерил школьный коридор, идя с урока в учительскую сквозь бушующую пену молодую, пиджак словно отставал и двигался отдельно от него. Казалось, что если стихнет, замрет гам перемены, то можно будет услышать, как стукаются под одеждой друг о друга кости, как потрескивает пергамент, натянутый на них. Длинный крючковатый нос на худом лице Константина Фёдоровича можно было бы назвать аристократичным, а только и тут незадача. Стригся Константинов коротко, а бороду отпустил от подбородка торчком, так что голова в профиль состояла только из этого носа, уходящего в верхнюю лобную долю, и бороды, продолжающей его линию вниз и вперед. Глаза скрывались за тёмными стёклами очков. Хотелось предложить ему протереть очки. Худющая шея выпрастывалась из воротника рубашки, тогда как воротник подошел бы по охвату Ивану Поддубному в лучшее для богатыря годы. Константиновская шея прорастала оттуда, как одинокий луковый стручок из бочки. Добрый Пётр Иванович Шмелёв однажды предложил коллегам скинуться ко дню рождения Константинова на новый пиджак. Но историчка испортила дело одной фразой. Что, мол, «горбатого пиджак не исправит, а вот горбатый любой пиджак испортит». Похихикали и вместо пиджака подарили портфель-рюкзак. Всё современнее, чем константиновский саквояж из кожи неизвестного доисторического животного. Константинов очень благодарил, прослезился, попытался обнять Шмелева, вышиб из руки трость, смутился, и, забыв подарок, ушел. Теперь он ходит с рюкзаком через плечо. Стал похож на геолога, вернувшегося издалека. Из-за Полярного круга или из голодный пустыни. Историчка и тут была к нему беспощадна. «Турист из прошлого», – отрезала она своей языкобритвой.