И в кафе тоже, раз новый математик всех приглашает! Вон у него какой «Роллекс» на запястье! Не хило живут гейдельбергские учителя…

Алла на этом не успокоилась. Она выдержала театральную паузу и добавила:

– А только Константина Фёдоровича и Беллу Яковлевну мы оставим вдвоем. Ведь так безнравственно нарушать их духовное обогащение.

Она столь умело произнесла слова про духовное обогащение, что некоторым послышалось «интимное общение». Вот и Устинов переместил глетчер в сторону исторической учительницы. Та ему мило улыбнулась, мол, а что такое?

– Как, Дмитрий вы наш Фёдорович, устроите нам представление?

– Не имею привычки устраивать из жизни театр, – буркнул Устинов. Он, казалось, был растерян.

– Жаль. Мы так рассчитывали на вашу гейдельбергскую щедрость! Жаль, жаль, что вы не Софья Ковалевская, – нанесла ядовитым острием удар Алла, и поигрывая красным зонтом, направилась на урок из учительской. Зонт едва не задел кончик носа математика, а ее сапожок – носка его ботинка. Все это заметили.

– Осторожно, Алла Григорьевна! Поберегите самые начищенные штиблеты в нашем дружном серпентарии, – сострил физик. Дверь за Аллой затворилась. Учителя стали собираться на урок, осознав, что после такого не дождутся ответа от Беллы Львовны. Про Константина же Фёдоровича позабыли. А он так и стоял, покосившийся, подтаявший, у стола, за Беллиной спиной, и держал у поясницы полный потёртый портфель. И тут он выхватил его из-за спины, поднял над головой, задержал там, будто набираясь духа для окончательного немыслимого действия. Ей богу, кому-то могло прийти на ум мысль, глядя на него в тот миг, что портфель опустится на чью-то бедную голову. И вот словесник обрушил портфель на стол перед Беллой. Та вздрогнула и зажмурилась.

– Какие же… люди, – воскликнул словесник и рухнул на стул без сил. Из портфеля вывалилась тетрадь и две книги, толстая и тонкая. Из толстой выпала белая закладка.

Первым очнулся химик.

– Успокойся, Константин Фёдорович! У тебя сейчас есть урок? Дайте ему воды быстрее, мне пора на занятия.

– У него есть урок, а я на пробеле, я могу подменить без шума, – предложила Белла. Она уже тянула Константинову стакан с водой. Он был наполовину пуст, поскольку от удара подскочил и едва не опрокинулся, а вода выплеснулась на Беллины тетради. Но ей было уже не до них.

– У меня сил нет. Я не хочу к детям. Они тоже злые. Все злые. Зачем? – пробормотал Константинов.

– Пей, хватит сопли жевать, ты в школе, а не в, – приказал химик. «А не в чем», он не досказал, – Пейте и сидите здесь. Белла Львовна подменит Вас. Уж спасибо ей. Давайте, соберитесь. Кто там у Вас сегодня по плану? Надеюсь, не Лев Толстой? Там половина по-французски…

– Не помню.

– Дожили… Константинов не помнит, о чем его урок. Но уж точно, не таблица Менделеева. А давай-ка мы по хрестоматии поглядим! Хотя черт знает, где была закладка. Ладно, а что у нас на второе? Какой-то Фром Эрих. «Бегство от свободы». Чацкий у тебя нынче, что ли? Точно, горе от ума.

Химик оказался в своей тарелке. Он в школе слывет бытовым аналитиком, так что даже обе преподавательницы английского языка, бывает, отходят с ним в уголок и шепчутся, советуются по личным делам.

Коллеги, проходя мимо на свои уроки, кивали – наверное, Грибоедов. Хотя какая разница этим нынешним детям, этим троглодитам, что Грибоедов, что Пушкин. Да хоть Лермонтов… Вот им про алмаз «Шах» расскажи, это да, это, так сказать, тема…

Каждый и каждая из проходивших что-то да произносили в подобном роде. Устинов же задержался.

– Вы пойдите, Белла. Вы, конечно, справитесь и им понравитесь. Я побуду с пациентом. И уж простите меня, ради бога. Простите, что нарушил ваше рандеву с «Чебурашкой». Хотя надеюсь, что Вы этим не удручены. Я хотел Вас спасти… Я не во всем ловок…