Рядом с Ваксой стояло две банки пива. Вряд ли она собиралась выпить их одна.

Корн, конечно, волен гулять с кем и где хочет. Он не являлся ей ни настоящим братом, ни парнем, но раньше их редко можно было увидеть порознь. А теперь он даже не проводил вечера у костра.

– Что с него взять, он просто лабух, не артист, – зачем-то небрежно добавил Вёх.

– А ты просто чумазая шлюха, – раздражённо проговорила Деревяшка. – Лабухи за такие речи оторвали бы тебе уши. Многие из них – отличные артисты.

– Вот за чумазую обидно, я хоть гуталин смываю с рожи.

Вёх устроился у огня и стал внимать непривычному молчанию, поглядывая на девушек. В руках Тисы мелькала металлическая трубка, которую она оборачивала резиновым жгутом – готовила новый сердечник для оплётки шнуром. Так рождались самые отменные кнуты, от Инносенс до бойкого Юстифи. Она научилась красиво и плотно плести, и не только для выступлений, работяги покупали у неё волчатки с тяжёлыми наконечниками, которыми колотили злых дворняг и пьяных идиотов. Вёх бы тоже научился, но он был удивительно плохо приспособлен к любой работе, кроме развлечения публики. Часто он чувствовал, что, когда возвращается в толпу и занимает в ней место, сначала гаснет, а потом и вовсе вызывает ненависть, хотя ничего для этого не делает. Мир ненавидел его, и спастись он мог только на сцене.

– Всякая грустнота из-за вас лезет в голову, – пожаловался Змеёныш, – что такие унылые?

– Так развлеки нас, хренов клоун. Знаем мы, что тебе хорошо помещается в голову, – Деревяшка оттопырила щёку.

– Да хорош уже! Сто раз пошутили, на сто первый не смешно.

– На, не копти, – Тиса протянула бутылку, в которой набухли мутные пузыри.

– Ух ты! Деревяшкина бражка! – Вёх сцапал бутылку и тут же к ней присосался.

Медовая брага набрала столько оборотов на жаре, что начала горчить, но совсем чуточку. Змеёныш блаженно упал на спину, катая во рту привкус конца лета. Через несколько минут начали подрагивать мышцы и в голове поселился тихий тонкий звон. Небо дрогнуло и стало прозрачным, бездонным. Звёзд сверкала целая пропасть – погода наладилась. Такие алмазы в ночи предупреждали о засухе.

– Тебе тоже не помешает ещё выпить. Да не придёт он! – вкрадчиво сказала Тиса.

Вакса вздохнула:

– Завтра дел по горло. Лучше не надо.

– До утра из тебя вся пьянь вытечет.

– Я ещё здесь, дамочки, – осторожно напомнил Вёх.

Он бы тактично смылся и дал посекретничать, но было рано. Дети нередко тянули время, чтобы разминуться со старшими, которые занимались по вечерам совершенно тем же самым, просто одни не хотели видеть других под мухой. Вёх так хорошо знал Инкриза, что легко мог себе представить, как тот, сидя в любимом кресле, подливает ягодного вина в бокал своей Фринни, улыбается, весь размякший, а она, такая смешливая и странно беспечная, мечтает о настоящем доме, вспоминает прежние годы… А ещё они всегда чокаются, как будто отмечают каждый прожитый день.

У Фринни тонкие брови, лучистые светлые глаза, такие добрые и задорные, что казалось, они с самого рождения и по сей день не видели ничего гадкого. Для Вёха она была слишком красивой и молодой, чтобы привязаться к ней только как к матери, но заигрывать он себе не позволял. Наг, пожалуй, испытывал к ней всё сразу и относился как язычник к своей богине: валяясь в ногах, норовил поцеловать горячую косточку лодыжки.

Ночью, засыпая на своей лежанке, Вёх услышал гулкий удар и звон стекла неподалёку. От быстрых шагов Ваксы ветерок коснулся щеки. Раскладушка тихо скрипнула, потом опять. И опять.

Что же она всё ворочается?

Но нет, с её стороны раздавались не скрипы. Раскладушки не шмыгают носом.