– Тогда я тебя угощу, идем!

Эдвин, переполненный стыдом, потащился следом за ней.

– Как тебя зовут? – Спросила она.

Он, будто вор на допросе, желающий избежать наказания, нехотя произнес свое имя.

– А меня – Эвелин. – Ответила она, выбирая томаты.

Созвучие их имен отразилось на лице Эдвина удивлением, будто он обнаружил гороховый стручок на виноградном кусте. Она шла между рядов подобно хозяйке этой ярмарки. С утонченным пристрастием относясь к выбору самых лучших и свежих овощей и фруктов. Эдвин настолько привык незаметно и быстро похищать эти товары, что ее методичность действий возле прилавка вызывала в нем вопросительное удивление. Она казалась чем-то категорически противоположным его естеству. Эдвин чувствовал манящую особенность этой противоположности, как первооткрыватель испытывает тягу к неизведанному.

– Кто твои родители? – Спросила она, пытаясь поймать его опущенный в ноги взгляд.

– Мы живем на окраине, моего отца здесь каждая собака знает.

На ее лице отразился вопрос, который она хотела начать словами: «Тот самый пьяница?»

– Да. – Ответил он на ее безмолвную догадку.

– Он приходил к нам, – сочувственным тоном начала она, – мой отец отказал ему в помощи.

– Это вы в прошлый год одолжили нам еду? – Виновато обронил он.

– Одолжили бы и в этом, но моя мать беременна, и отец посчитал…

Он не дал ей договорить, взяв ее за руку, будто этот жест был вершиной благодарности, которую он мог себе позволить. Прикосновение их рук продлилось на миг дольше, чем того требовали приличия. Эвелин смущенно вытянула ладошку из его рук и пошла дальше мимо прилавка.

– Передай своему отцу извинения от меня.

– За что ты извиняешься? – Резко спросила она.

– За попрошайничество моего отца.

– Но ты не выбирал себе родителей и не должен испытывать вину за них! – Произнесла она тоном заботливого учителя, насаждающего в умы юных учеников очередную теорему.

Эдвин решительно не понял эту теорему и погрузился в размышление о том, каково это – не испытывать чувства вины.

– Порой мне кажется, – продолжила она, и Эдвин бросил свои размышления, переведя взгляд на ее вдумчивое лицо, – что я тоже испытываю это чувство. Моя мать отдала бы жизнь, если бы ей пригрозили отобрать у нее Библию, а я совсем не такая. Я не хочу ее читать и следовать выдуманным кем-то правилам.

– Это как если бы меня заставляли хлебать отцовское вино в знак признательности ему. – пробормотал Эдвин, будто роняя слова себе в ноги.

Она смотрела на него непонимающим взглядом. В этих словах она услышала что-то, что не сразу усвоилось ее разумом, но взгляд ее изменился. Этот взгляд отбросил наложенное ею клише щеголеватого воришки и начал распознавать в нем что-то недоступное всему миру, спрятанное в его карих глазах.

– Это точно, – медленно и с ноткой зависти произнесла она, будто он слишком быстро разгадал загадку, над которой она очень долго размышляла.

– Мне кажется, – подхватил он, наконец разломав скорлупу грецкого ореха, – люди не могут жить без зависимости от чего-то. Это путь слепой овцы, избранный моей матерью.

Она смотрела ему в лицо, и в ответ на вопрос в ее взгляде он добавил:

– Я не знаю, можно ли быть одурманенным чужой глупостью так же, как вином. Я не понимаю, как можно игнорировать очевидное, будто ты сам слеп, как от хмеля. Она видит в нем великомученика, а я – тупого осла…

Он оборвал свою речь и потрясенно умолк, осознав, что не хотел этого говорить. Она смотрела на него, словно следя за ходом его мысли. Они уже не замечали суеты вокруг, Эвелин изредка убирала неподатливую прядь волос, закрывающую ее левый глаз. За их спинами послышалось: