— Очевидно, — буравит он меня нечитаемым взглядом. — Ага.

Он резко поднимается, опираясь на колени, и я должна сделать шаг назад, но единственное, что я делаю — это издаю невнятный звук.

— По поводу Франции и всего остального, — пытаюсь реабилитироваться и перебарываю нервный смешок. — Я понимаю, это такая наглость…

— Нет-нет, Помпон, о Франции никакого разговора ни этой ночью, ни когда-либо не будет. И я еще никогда не был столь категорически против спасения кого-то, как в случае с твоим драгоценным и заботливым дедушкой.

Он нетерпеливо расстегивает часы и отправляет их пренебрежительным жестом на стеклянный журнальный стол.

Осторожнее, хочу я сказать, иначе разобьешь.

И тогда стрелка остановится.

— Ты мне должна. Мой благородный жест ты не оценила, — от его ухмылки просто некуда деться. — Как ожидаемо. Отработаешь, как мы тогда договорились.

— Когда? — вырывается у меня, и на то, чтобы подавить идиотский панический смех, уходят все силы.

— В галерее, — внезапно расходится Везувий гневом и даже пальцем куда-то в сторону указывает. — Вперед, Помпон. Давай, шаг один, шаг два…

Он останавливается у дверей, за которыми виднеется кровать, и вытянутой рукой очерчивает направление для меня.

Я обхожу журнальный столик, действительно потратив на это два шага. Зачем-то надо идти дальше, остановиться просто невозможно.

В голове формируется пылкая речь о том, что я-то как раз выполнила все условия в галерее. Это Родин даже и не взглянул на меня. Я не обязана это делать снова.

Но, к сожалению, и он не обязан помогать мне попасть во Францию.

Я уговорю Везувия, естественно. А как же иначе? Других вариантов кот наплакал.

Его вытянутая рука — широкая, немного кривоватая ладонь и массивное запястье — будто путеводная звезда.

Мои шаги заканчиваются у подножья высокой кровати. Сапоги вдруг давят, и одежда раздражает грубой тканью, и даже собственная кожа разлазится, будто она оказалась всего лишь костюмом.

Я порывисто оборачиваюсь.

Родин так и остался стоять у дверей в спальню, не последовав за мной.

— Везувий, — зову я, — ты…

Его взгляд вынуждает меня замолчать. Хорошо, что я сделана из чего-то покрепче стекла, иначе я бы треснула и развалилась от напряженно впившегося взора.

Размашистым шагом он наконец-то заходит в спальню, и открывает дверцы широкой тумбы и в этой комнате.

— Мне тебе все говорить, что надо дальше делать?

Вино у него припрятано, видимо, повсюду. Только теперь он пьет прямо из бутылки.

— Нет, — тяну я насмешливо, — вообще-то, я не собираюсь делать все, что ты скажешь.

Он кивает будто бы сам себе. Начинает стягивать пиджак, но обрывистость движений не позволяет проделать это гладко. Он на грани того, чтобы порвать ткань, лишь бы избавиться от пиджака.

— Раздевайся, — бросает он мне, даже не глядя.

И вот я закипаю от этой его привычки: она у него словно для меня только существует. В фойе были единственные пять минут, когда Везувий смотрел прямо на меня. Он постоянно увиливает и…

… и я, получается, сейчас опять разденусь, а он снова в пол будет таращиться?

Ну уж нет. Я стягиваю свитер, и сразу же цепляю пальцами лифчик.

Я ему сейчас покажу! И почему это он все так представляет, будто он наказание для меня придумал?

В мыслях творится одно, а руки перестают слушать команды мозга. Джинсовая ткань вдруг оборачивается бетоном, и я не уверена сколько еще смогу задерживать дыхание.

— В прошлый раз тебе было холодно. Что же, в этот раз здесь тепло.

Везувий как раз отбрасывает пиджак на стул и смотрит раздраженно… в пространство.

Обнаженная, я выпрямляюсь, и точно собираюсь ехидно сказать, что в этот раз, надеюсь, он найдет силы поднять голову, но это все так и остается пылать внутри меня: мыслями и образами.