но не правы бывают даже боги.
Сравненье глупо, а любовь глуха
к тому, что называется рассудком,
отсюда резкость прозы и стиха,
я буду знать, что только через сутки
прочтёшь ты беспощадные слова,
на них единым звуком не ответив.
В покое нас оставила молва
давным-давно, а мы же всё как дети.
В обидах, в выяснении причин
того, что не вернуть и не исправить.
Я буду точно знать, о чём молчишь,
и это знанье будет нами править.
Мы примем всё, но где-то в глубине
навеки обожённого сосуда,
я буду знать, что изредка, во сне,
ты станешь мне являться ниоткуда.
Нащупав лёгкие, летящие шаги
доисторических разломов и смещений,
услышу тихое, знакомое: – Беги
ко мне, по краю сонных искривлений.
«Останемся. Пусть этот дивный бред…»
Останемся. Пусть этот дивный бред
затянется до будущей субботы,
и мне не надобно иной заботы,
как видеть этот загородный свет.
И чувствовать дыхание снегов
без примеси чахоточных окраин.
Как мил твой сонный взгляд и как забавен
язык, ещё в плену бессвязных снов.
Нам своеволье будет зачтено
в какой-нибудь графе: обед голодным!
Останемся. И мы почти свободны,
как птицы, что стучатся к нам в окно.
А неизбежность возвращенья пусть
повременит, запутавшись в сугробе,
и нас ещё успеет по дороге
догнать всё обнимающая грусть.
Не горе, не тоска, а грусть часов,
украденных из расписанья быта.
Останемся! И фальшь почти забыта.
Останемся! И время на засов.
Стемнело быстро. – Ну-ка, посвети.
Машина завелась с пол-оборота.
Мы двинулись. Меж фальшью и свободой
стояло безнадёжное – Почти.
«Даже не верится, что на свете бывают дожди…»
Даже не верится, что на свете бывают дожди,
тихого первенца, что тёплая ночь принесла,
слушаю музыку однообразную. Так жужжит
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀пчела,
так один исступлённо просит – не уходи —
того, кто спешит проститься, ибо уже предел.
Так выбирают птицы единственный свой
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀маршрут,
так, в общем, схоже родятся люди, потом
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀умрут.
Так не манит нагота многочисленных тел
на пляже, в бане, да мало ли где ещё.
Схожесть строенья частей навевает скуку.
К чёрту скопище рук, ведь целуешь руку,
тайну содержат одни глаза и одно плечо.
А дождь за окном по-прежнему шелестит,
робко касаясь листьев, стволов и стен.
Музыка однообразная, взявшая душу в плен.
И луна, даром, что выше дождя, блестит
жёлтой отмытой плошкой над головой
и путь освещает тому, кто спешит домой,
где рыжий младенец в кроватке своей не спит,
слушая музыку однообразную,
а дождь всё стучит, стучит…
Двое
Они стояли и смотрели
на осыпающийся лес,
скрипели ржавые качели,
размазанная синь небес
была недвижна и печальна,
на лошади вокруг пруда
детей катали. В самом дальнем
углу был лай собак. Вода,
свинцовые раскинув руки,
ловила жёлтую блесну.
Он думал, что глаза разлуки
имеют ту же желтизну.
Осенний день спешащей сводней
стекал с опущенных ресниц.
Она подумала: «Сегодня
мир вывернулся из границ
уютно-бытового круга,
а вслух: – Как солнечно, тепло…
Мы… слишком проросли друг в друга…", —
но шёпот ветром отнесло.
И было в сущности неважно,
кто уходил, к кому, зачем,
влекомый столь понятной жаждой
и ожиданьем перемен.
И как же не хотелось верить,
что поиск призрачной мечты
в конце концов откроет двери
в покои прежней пустоты.
Где тащится волчонком скука,
привычный обходя уклад,
где так же безнадёжно руки
опущены. И тот же взгляд —
такой недвижный и печальный,
как синь размазанных небес.
…На лошади вокруг пруда
детей катали. В самом дальнем
углу был лай собак. Вода…
Попытка философствования на прогулке
Как оторваться от годов,
влекущих в тёмные провалы
небытия и вечных снов,
как сделать так, чтоб этот малый
отрезок пыльного пути,