Каждая встреча оставляла во рту вкус пепла. Вежливость была ледяной. Сочувствие – показным, поверхностным. Все они говорили правильные слова: «понимаем», «сожалеем», «рассмотрим внимательно», «ценим ваш вклад». Но за этим сквозило абсолютное, непреодолимое безразличие. Система была больше их. Больше его. Она была Молохом, требующим жертв, и они были лишь ее жрецами, боящимися тронуть жернова. Его привилегии оказались бумажным щитом. Он мог лишь надеяться на небольшую отсрочку, на формальное перекладывание бумаг, но не на отмену приговора. Чувство беспомощности смешивалось с нарастающим стыдом. Стыдом за то, что он просил. За то, что играл по их правилам. За то, что его мать стала разменной монетой в этой грязной игре.

Перед визитом к Альме он заехал домой, сменил безупречный костюм на что-то менее официальное. Пытался стряхнуть с себя липкую пленку фальши и поражения. Бесполезно. Хоспис «Гармония» встретил его все той же стерильной прохладой. Но сегодня он чувствовал ее по-другому. Не как чистоту, а как холод морга.

Альма была в своей палате. Не в зимнем саду. Сидела в кресле у окна, но шторы были полузакрыты, оставляя комнату в полумраке. Робот-сиделка тихо жужжал в углу, дезинфицируя руки после смены капельницы. Монитор над кроватью показывал ровные, успокаивающе зеленые линии: Пульс: 68, Давление: 115/75, Сатурация: 98%. Оптимальные цифры для умирающей.

– Мама, – Лео подошел, стараясь вложить в голос тепло, которого не чувствовал.

Альма медленно повернула голову. Ее глаза были огромными, полными неосознанного, животного страха. Она не узнавала его. Не сегодня. Ее губы дрожали, пальцы судорожно цеплялись за подлокотники кресла.

– Не… не надо… – прошептала она, съеживаясь, когда он попытался взять ее руку. – Больно… не надо больно…

Лео замер. Ледяная игла пронзила его насквозь. Она боялась его? Или робота? Или просто мира, который стал для нее враждебным и непонятным? Алгоритм «Кассандры» оценивал ее «страдание» в -82.7, но он не мог передать этот ужас в глазах, эту дрожь, эту первобытную мольбу о пощаде. Лео опустился на колени рядом с креслом, не решаясь прикоснуться.

– Никто не сделает тебе больно, мама, – прошептал он, и его голос предательски дрогнул. – Я здесь. Я с тобой.

Но она не слышала. Ее взгляд блуждал по потолку, полный слепого ужаса. Она что-то бормотала, обрывки слов: «…темно… вода… ключ… боюсь…». Робот-сиделка плавно подкатился, его манипулятор с мягкой губкой осторожно коснулся лба Альмы, вытирая испарину. Она взвизгнула от ужаса, забилась.

– Процедура гигиены завершена. Пациент проявляет признаки тревожности. Активирую аудиовизуальный модуль успокоения «Лесной ручей», – проговорил робот нейтральным голосом. На стене зажглась проекция леса, зазвучал умиротворяющий шелест листьев и журчание воды.

Альма затихла, уставясь на движущиеся картинки, но страх в ее глазах не ушел. Он затаился, глубокий и немой. Лео смотрел на нее, на свою мать, превращенную в испуганное, беспомощное существо, и стыд накрыл его с головой. Стыд за то, что он часть Системы, которая посчитала ее расходом. Стыд за то, что он здесь, на коленях, бессильный. Стыд за свое утро, потраченное на унизительное вымаливание крох у таких же, как он, слуг Молоха. Его «режим решения проблемы» дал трещину. Холод внутри затрещал, обнажая бездну отчаяния и гнева.

Именно в этот момент в палату ворвалась Элизабет. Она была без верхней одежды, волосы растрепаны ветром, на щеках – размазанные следы слез и, возможно, дождя. Ее глаза метались от Альмы, сжавшейся в кресле, до Лео, стоявшего на коленях.