Система сгенерировала следующий фрагмент:

> —В тот день солнце не встало. Оно сдалось. И в этом была правда, потому что все, кто пережили это утро, перестали спорить друг с другом.—

Северино долго молчал, потом сказал:

– Это… красиво.

Тиа добавила:

– Это правдоподобно.

А Элиза записала на доске:

ЕСЛИ ИСТИНА КРАСИВА – ЭТО СЛУЧАЙНОСТЬ. ЕСЛИ КРАСОТА ПРАВДОПОДОБНА – ЭТО УГРОЗА.

Лаборатория, пахнущая озоном, старым кофе и решимостью, встретила их с привычной стерильной прохладой. Стены – серые, как интеллектуальная усталость после чтения Гегеля на языке оригинала. Свет – резкий, прямой, ни на секунду не допускающий иллюзий. И всё же, в этом ледяном, почти монастырском помещении, где каждый прибор был продолжением чьей-то гипотезы, витала едва уловимая энергия. Это была не просто комната с компьютерами, графиками и экранами. Это было сердце проекта «Алетейя». И его пульс сейчас ускорялся.

Элиза Корт сидела в главном кресле, как капитан корабля в эпицентре философской бури. Её взгляд был сосредоточен, но губы были поджаты – в них пряталась усталость человека, который третий день подряд спит по два часа и пытается доказать, что истина существует, даже если она упрямо не отвечает на звонки.

– Итак, – сказала она, не оборачиваясь, – мы не сможем построить реконструкцию истины, если не определим, как именно мозг формирует воспоминание. Не хранит, обратите внимание, а формирует. Потому что память – это не архив. Это органическое, хаотическое, иногда бессовестно лживое произведение искусства.

– То есть ты предлагаешь, – сказала Тиа Андерсон, приподняв бровь, – что мозг врет нам с такой же лёгкостью, с какой мы пьем утренний кофе. Или с такой же частотой, как Грегори пересказывает один и тот же анекдот.

Грегори Лауден, высокий, нескладный и слегка небритый математик, оторвался от монитора:

– Во-первых, это был один анекдот, но хороший. Во-вторых, Тиа, если бы ты слышала, как твои нейроны перекраивают реальность, ты бы сама попросила «Алетейю» заново синтезировать себе биографию.

Даниэль Северино, единственный, кто держал в руках блокнот и писал от руки (и притом каллиграфически), тихо хмыкнул:

– Я просто хочу напомнить, что наша задача – не победить субъективность, а обойти её статистически. Или хотя бы сделать вид, что у нас это получится.

– Хорошо, – Элиза поднялась и подошла к главной доске. – У нас есть гипотеза. Память – не объективный носитель, а вероятностная модель, зависящая от контекста, эмоционального состояния, уровня кофеина и фазы Луны, если хотите. Мы должны понять, как в мозге множественные искажения взаимодействуют между собой, и как их можно «обратным способом» синтезировать в нечто, что хотя бы приближается к понятию «истина».

– То есть мы предлагаем не искать истину напрямую, а восстановить её через пересечение несовпадающих версий, – уточнила Тиа. – Метод перекрёстной корреляции.

– Именно. Мы берем воспоминания о событии от множества наблюдателей, сравниваем их, идентифицируем зоны согласия и конфликта, и строим модель.

– И это… не то же самое, что просто спросить всех и взять среднее арифметическое? – уточнил Грегори с подозрением, свойственным математикам, которым не нравится, когда их формулы заменяют здравым смыслом.

– Нет, – ответила Элиза. – Мы не ищем «среднее» – мы ищем устойчивые паттерны. То, что остаётся при наложении множества несовершенных копий. Как в голограмме. Или в плохом фан-арте, который всё равно узнаётся.

Тиа прищурилась:

– Так что будет с экспериментом? Мы всё ещё собираемся устроить падение стакана?