Но с ними, с танкистами и с танками, никто не хотел сражаться, их били, жгли с неба. Когда черным дымом выстелило чахло заросшую пойму и в горящих машинах начал рваться этот самый полный боекомплект, вдоль речки донесло не только сажу и дым, но и крики заживо сгорающих людей.

Часть уцелевших экипажей вместе с пехотою бросились через осеннюю речку вплавь. Многие утонули, а тех, что добрались до берега, разгневавшийся командир полка или бригады, одетый в новый черный комбинезон, расстреливал лично из пистолета, зло сверкая глазами, брызгая слюной. Пьяный до полусмерти, он кричал:

«Изменники! Суки! Трусы!» – и палил, палил, едва успевая менять обоймы, которые ему подсовывали холуи, тоже готовые праведно презирать и стрелять всех отступающих.

И вообще, за речкой обнаружилось: тех, кто жаждал воевать не с фашистом-врагом, а со своими собратьями по фронту, гораздо больше, чем на противоположном берегу боеспособных людей».

Трусы – они и есть трусы – это именно из-за их панического страха кадровая армия вся в струпьях ранений и контузий впрямь уж в самом начале войны, словно в том еще гиблом болоте разом увязла…

И крайне нетипичным случаем куда скорее могла быть та далее в книге совершенно так внезапно последовавшая смерть всех тех тупомордых карателей…

А есть еще между тем и самая отъявленная преступная безответственность всех тех, кто танки безо всякого прикрытия с воздуха или, на худой конец, сопровождения зенитной артиллерии в бой вперед и с песней до чего только бестолково и нелепо вдаль посылает…

Поскольку любой даже и самый современный танк для воздушного противника, он-то все равно, что тот еще таракан для широкой ноги.

Причем у таракана явно шансов куда ведь явно значительно больше.

47

Да, но дело ясное, смелость есть смелость – пуля храброго боится.

Конечно, боится, когда ружье кремневое его пока вот заново перезарядишь…

Ну а когда у немцев в пулемете mg-42 250 патронов…

Тут уж надо было всенепременно панически бояться совершать все те сколь бессмысленные атаки, да еще и по многу раз на день.

И лента новая в это чудо немецкой техники очень-то быстро заново и до чего только всегдашне бесперебойно разом вставлялась…

Впрямь оглянуться не успеешь, а он по новой беспрестанно строчит и наших людей, словно колхозник сено косит.

Да и перегрева, как Максим, он почти не боялся, а потому на одного подобного пулеметчика за день боев до 2000 советских жизней порой приходилось.

48

И зачем это наших солдат, дрожа при этом от ярости из-за любых веских возражений своих младших командиров, безостановочно слепо напропалую бросали вовсе так не в бой, а на убой?

К чему это только могло бы привести подобное вот самоуничтожение, если бы, конечно, не огромные человеческие ресурсы необъятно широкой страны?

Ну так просто именно таково оно было, свойство почти всякого начальственного страха…

Вот он, тот вымышленный автором диалог, но вполне уж между тем полностью в духе тех сумрачно мрачных времен.

– Ты чего не воюешь?

– Как это не воюю, у меня каждые два часа новые атаки!..

– А взять почему ничего не можешь?

– Так людей у меня мало, товарищ полковник.

– Лишних нет! Продолжай атаковать тем, что есть, а там-то далее и поглядим, может, и появятся свежие резервы.

Вот это и есть типичнейший разговор двух «талантливых» в одной лишь той еще суровой бесслезности, а также и безнадежно принципиально не любящих всякую напрасную трепотню крайне же одутловато туповатых горе-стратегов сталинской эпохи.

Те, что много язвили да умничали, давно по разным лагерям срока свои отбывали…

А у этих коньячных вояк всегда была одна на всех непримиримо лютая храбрость – чужими жизнями жизнелюбивого врага неистово смело одолевать…