Причем подобные люди, будучи полководцами, всегда ведь когда-либо ранее, в конце концов, проигрывали сражения, и это несмотря на все те с виду кажущиеся весьма вот значительными довольно-то временные свои успехи.

Знаменитый Пирр, четырежды разбивавший римское войско, после очередной своей самой уж явной победы во весь свой голос некогда завопил:

«Еще одна такая победа, и у меня не останется армии», – причем этот крик смертельно раненой воинственной души может послужить наиболее явным и исключительно бесславным историческим примером, чего это именно делать военачальнику вовсе-то нисколько никак совершенно не следует.

Ну, а в качестве небольшого военного чина люди подобного склада разве что лишь себя и других всегда только уж попусту бесполезно губили.

И именно в подобном духе оно буквально всегда и было еще именно издревле – сильно храбрые никогда подолгу не жили; по-настоящему храбрый воин – это тот, кто в самом пекле сражения головы никогда не теряет.

Ну а храбрецы, одним нахрапом пытающиеся врага одолеть, как правило, одну сырую землю собою до чего безысходно затем удобряют…

52

Однако в эти новые, славные и добрые времена возник бесновато воинственный класс храбрецов, кои сами под пули никогда ни полезут, зато многих других под их ужасающий свист они, не терпя при этом никаких пререканий, отчаянно смело в спину толкают.

При этом они еще и корчат геройские рожи, и всех, кто их вразумлять довольно-таки опрометчиво при этом вздумает, всенепременно тогда ждет сколь незамедлительный трибунал, да и безымянная общая могила.

А если сколь беспристрастно повернуться к лику истинных былых героев, то тогда сразу окажется, что не нападать на врага, долго выжидая для этого более удобного часа, это не трусость, а военная хитрость и гуманизм по отношению к своим солдатам, которых явно ждут не дождутся дома их родные и близкие.

Родину, ее нельзя столь иступленно защищать, дабы разве что сколь вот обильно еще оросить кровью ее сынов леса, поля…

А для чего тогда были большие и малые реки?

Надо ли было столь поспешно останавливать немцев не теми сходу нисколько непреодолимыми водными преградами, а лишь в сущности теми с одного только виду совершенно неистощимыми человеческими ресурсами?

53

А между тем настоящих людей (а таких в России немало) надо было хоть сколько-то попытаться от самой верной и неминуемой смерти еще уберечь и как щепки в огонь их никогда не подбрасывать.

Пусть лучше пришлые недруги дохнут словно мухи от бескормицы, как это некогда уже бывало во времена Наполеона, ну а своих надо было словно зеницу ока хранить ради всех тех грядущих побед, да и поражений, кстати, ведь тоже.

Кутузов, к примеру, своих явно так старательно некогда берег.

Вот чего пишет о нем Лев Толстой в его романе «Война и мир»:

«Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению. Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем. Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте вместо донесения лист белой бумаги. И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей. Но отрезать – никого не отрезали и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот же свой гибельный путь к Смоленску».