Пока первая бригада скорой помощи, которая уже к этому моменту подъехала, оказывала помощь первой пострадавшей от искусства, из дверей аудитории показалась голова худой, как смерть, женщины, с широкой улыбкой на лице.

И эта голова сказала: «Ну, кто хочет стать балериной?»

Геля рванула со своего места, чтобы первой встать на путь искусства и, подняв руку вверх крикнула:

«Я! Я хочу стать балериной!»

В этот момент люстра XVII века, висевшая под потолком с самого момента постройки здания балета, издала хрустальный крик, и с грохотом упала на паркетный пол примерно того же возраста, что и люстра, лишив этот самый храм искусств и того, и другого достояния одновременно. Худая женщина с испуганным лицом не успела ничего сказать. Она вообще привыкла к тому, что в этом заведении могут падать только балерины, и само настроение художественного руководителя, и то, только от того, что упала балерина. Геле так хотелось поскорее стать балериной, что она внесла в аудиторию и без того бледную женщину, вместе с белоснежной входной дверью, ничем по цвету теперь не отличающуюся от худой женщины. Вслед за дверью, бледной женщиной и широко улыбающейся Гелей в зал влетела Гелина мать.

Смущенно обращаясь к приемной комиссии, она робко проговорила: «Вот, дочка, мечтает стать балериной».

И многозначительным жестом головы, с глубокой тоской в глазах, дала понять членам комиссии что отказать, по крайней мере, без последствий, ей нельзя.

После секундного молчания с обеих сторон, уже с первой минуты этого противостояния, Гелина мама добавила: «Вы не беспокойтесь, скорая уже приехала. И та девочка сама виновата».

Гробовая тишина длилась примерно три минуты. Сидевший в центре стола импозантный мужчина с едва заметной сединой в волосах, придававшей ему благородный вид, встал во весь рост, и дрожащим голосом обратился к стоящей перед ними Геле, так и не отпустившей из своих рук входную дверь вместе с худой женщиной:

«Ну что ж, думаю, что мы посмотрим ваше дарование. Августина Олеговна, будьте добры – «Лебединое Озеро», акт III, №16. Танцы балетного корпуса и гномов».

И уже другая сухощавая сгорбленная женщина, с неимоверно длинными и худыми, как у смерти, пальцами, вдруг начала стучать ими по клавишам концертного рояля, извлекая из него поистине божественную музыку. Импозантный, седеющий мужчина жестом руки пригласил Гелю, что ей можно танцевать. И, подчиняясь нахлынувшему на Гелю вдохновению, и под влиянием музыки Петра Ильича, начался танец «сражённого любовью бегемота». Геля бегала по залу не щадя ни своих ног, ни паркета. Во всех местах, где пробежал этот «лебедь» на максималках, оставались лишь боль и разрушение. По пути своей траектории она успела покалечить парочку зевак, неудачно вставших у нее на пути. А в тех местах, где она пыталась изобразить подпрыгивание, на полу оставались вмятины и треснувшие доски векового паркета. Августина Олеговна, надо отдать ей должное, как истовый профессионал своего дела, не остановилась ни на мгновение. Даже когда о стенку разбился стеклянный графин, что стоял за ее роялем, случайно сбитый со стола редколлегии ногой Гели, когда она попыталась изобразить что-то наподобие фуэте, махнула ею, не глядя, куда она летит. Для всех тех, кто не смог пережить это выступление, понадобилась вторая скорая помощь, так кстати, дежурившая у подъезда храма искусства.

Когда пыль от Гелиного выступления в зале, наконец, осела, все сидевшие в президиуме неожиданно стали хлопать в ладоши и кричать «браво». Максим, наблюдавший за этой картиной, мог видеть то, что скрылось от глаз новоявленной балерины. Прибывший вместе с каретами скорой помощи наряд милиции, во главе с Начальником управления МВД города, стояли за дверями так, чтобы Геля не могла их видеть. И начальник МВД жестами показывал всем членам художественного совета, чтобы они дружно хлопали в ладоши. Те, не понимая, что происходит, но инстинктивно доверяя представителю власти, да еще и в таком звании, – начали хлопать. А особо рьяные, понимая, что дело не совсем чисто, стали еще и кричать «браво».