Почерк был нервным, рваным. Поля были испещрены знаками, символами, отрывочными фразами, похожими на шифрограммы.

«Безумие как маска. Или маска как безумие?» – было написано рядом с первым большим монологом Гамлета. У этой фразы стоял жирный вопросительный знак, обведенный в кружок.

Дальше, в сцене ссоры Гамлета и Офелии, Арион прочел запись, подчеркнутую дважды, с такой силой, что карандаш почти прорвал бумагу: «Орлов играет не то. Слишком реально. Это боль, а мне нужна пустота. Он дает мне человеческое, а мне нужно механическое. Фальшь!».

Арион замер. Вот оно. Противоречие. Вся труппа, вся полиция считали, что Ставрогин доводил Орлова, ломал его, требуя настоящего, подлинного безумия. А текст говорил об обратном. Ставрогина пугала подлинность. Он хотел контролируемой истерики, холодного, отстраненного представления о безумии, а получал настоящий, непредсказуемый, человеческий психоз. Он хотел управлять марионеткой, а в руках у него оказался живой, страдающий человек, и это рушило его стерильную концепцию.

Он перелистывал страницы дальше. Везде были следы этой борьбы. Борьбы режиссера не с актером, а с реальностью, которая вторгалась в его идеальный мир, в его пьесу, и ломала ее. Но самой странной, самой тревожной была пометка рядом со сценой явления Призрака. Всего два слова, нацарапанные почти в панике:

«Призрак лжет?»

Ставрогин ставил под сомнение не просто реальность призрака на своей сцене. Он ставил под сомнение его мотив. Саму основу пьесы – требование мести. Он, как заправский деконструктивист, разбирал на части не только своего актера, но и первоисточник. Словно чувствовал, что за текстом Шекспира проступает другой, более страшный текст. Словно слышал в репликах Призрака отцовской мести совсем другой голос.

Голос настоящего призрака. Призрака Федора Каверина.

Арион отложил сценарий. Все эти знаки – фотография, пометки, вопросы – складывались в одну тревожную мелодию. Ставрогин был не просто тираном. Он был напуган. Он боролся не за свое видение пьесы. Он боролся против чего-то. Против какого-то другого, альтернативного сценария, который пытался прорваться на его сцену. И, судя по кровавому пятну за металлической ширмой, призрак в итоге победил. Но был ли это бесплотный дух соавтора? Или вполне реальный, смертоносный носитель его воли?

Арион встал и подошел к окну. Ночной город мерцал внизу. И где-то там, в одной из этих светящихся точек, был тот, кто превратил убийство в акт литературной критики. И он только что начал свою игру с Арионом.

На следующий день Арион вернулся в театр. Не с Ростовой, а один. Ему нужен был официальный повод, и Ростова, скрипнув зубами, его обеспечила – «повторный осмотр в связи с новыми обстоятельствами по делу». Обстоятельства существовали только в голове у Ариона, но этого было достаточно.

Он миновал разбитое на осколки фойе и пустой зрительный зал, направляясь к своей цели – кабинету Виктора Ставрогина. Он находился не в административном крыле, а высоко под самой крышей театра, вдали от суеты сцены и гримерок. Попасть в него можно было только по узкой, гулкой винтовой лестнице, словно в башню алхимика или в келью отшельника. Этот путь был символичен: Ставрогин отделял себя, свой мозг, от тела театра.

Дверь была опечатана, но сопровождавший Ариона молодой лейтенант сорвал пломбу. Арион вошел в тишину и остановился на пороге.

Кабинет был похож на мозг. Упорядоченный хаос. Огромное, почти пустое пространство с одним-единственным панорамным окном от пола до потолка, выходившим на клубок серых, мокрых от утреннего тумана крыш. Воздух здесь был другим. Не пахло ни пылью, ни кровью, как внизу. Пахло старой бумагой, дорогим табаком и идеями. Такими густыми, почти осязаемыми, что, казалось, их можно потрогать рукой, как плотный бархат.