Он поднял взгляд на ширму. Его собственное отражение смотрело на него, но оно было нечетким, размытым, словно подернутым рябью от невидимого ветра. И Ариону на мгновение показалось, что он видит не себя, а кого-то другого. Кого-то, кто стоит прямо за ним, по ту сторону этой тонкой грани между реальностью и ее отражением, и молча наблюдает за ним.

Это место было не просто сценой преступления. Это был текст. Сложный, многоуровневый, полный скрытых цитат и ложных сносок. И кто-то только что поставил в нем первую, кровавую точку. Или, может быть, точку с запятой.

Воздух в квартире Ариона был плотным и тихим, как в старом соборе после службы. Это была его крепость, его келья, его убежище, построенное не из камня, а из тщательно выверенных ритуалов. Три года он возводил эти невидимые стены, кирпичик за кирпичиком, звук за звуком.

Гостиная, где он проводил большую часть своего времени, была пространством контролируемой пустоты. Ничего лишнего, ничего случайного. Только то, что имело смысл и право на существование. Огромные стеллажи из темного дерева, заставленные книгами от пола до потолка, были не мебелью, а каркасом этого мира. Их корешки – по философии, лингвистике, семиотике, психиатрии – образовывали пестрый, но упорядоченный узор, похожий на код сложной программы. В углу стоял старый проигрыватель, на котором игла медленно скользила по виниловой пластинке с джазовыми импровизациями Кита Джарретта. Звуки рояля были не фоном. Они были еще одним элементом архитектуры – непредсказуемые, но подчиняющиеся внутренней гармонии, они заполняли пустоты между мыслями, не давая тишине стать оглушающей.

Центром комнаты было огромное, во всю стену, панорамное окно. Оно выходило на город, который жил своей отдельной, нервной, суетливой жизнью. Ночью он превращался в россыпь холодных огней, в мерцающую нейронную сеть, а Арион, сидя в своем глубоком кожаном кресле, наблюдал за ней с отстраненностью астронома, изучающего далекую и чужую галактику. Он был в городе, но не был его частью. Окно было экраном. Безопасным, как стекло в вольере хищника.

И было еще одно правило в этой крепости. Самое главное. В квартире не было зеркал. Ни одного.

После «Комнаты с манекенами», после того как он заглянул в безупречную логику безумия Константина Севастьянова, Арион больше не мог выносить собственное отражение. Ему казалось, что из гладкой поверхности на него смотрит не он, а тот, кем он мог бы стать. Другая версия. Сбой в программе. Человек, сделавший один неверный шаг в лабиринте. Поэтому он избавился от них всех. Единственными отражающими поверхностями оставались темное стекло окна ночью да черный глянец выключенного экрана ноутбука. Но эти отражения были тусклыми, искаженными, призрачными. Безопасными.

Сегодня, вернувшись из театра «Лабиринт», он нарушил один из своих ритуалов. Не зажег свет, не включил музыку. Он просто стоял в темноте гостиной, позволяя холоду чужой сцены медленно выветриваться из него. Запах крови и озона, казалось, все еще преследовал его, въевшись в ткань пальто. Он смотрел в окно на далекие огни, но видел не их, а кривое, волнистое отражение в полированной стали театральной ширмы.

Внезапно в стекле, рядом с его собственным размытым силуэтом, проступил другой. На долю секунды. Образ манекена, сидящего на стуле в заброшенном подвале. Восковое лицо, стеклянные глаза, застывшая в вечном ожидании поза. Образ из его личного ада, из дела, которое он считал закрытым и похороненным. Короткий, как удар ножом, флешбэк, беззвучный и оттого еще более оглушительный.