Скрипнув калиткой по самим нервам, осторожно вхожу в оградку, и рука сама тянется под ворот футболки. Достаю свой нательный православный крестик и сжимаю в кулаке. Не скажу, что я человек верующий, но сейчас даже «Отче наш» вспомнил, мысленно прося всех святых закрыть глаза на то, что мы творим с Пинкодиком.

Опустившись на колени, втыкаю лопатку в твердую почву и начинаю ковырять.

— Как глубоко рыть? — уточняю, уже не представляя, что может быть абсурднее.

— Пока не услышишь голос, — отвечает копошащаяся у меня за спиной Пинкодик.

— Чей?

— Хорошо бы голос здравого смысла.

— Это ты мне говоришь о здравом смысле?! — Поднимаюсь на ноги и разворачиваюсь.

Пинкодик скручивает свечи, соображая из них подобие куклы. Выглядит зловеще. Аж мороз по позвоночнику пробегает.

— Мой голос, Барс, не тупи! Я скажу, когда хватит! — Она достает из рюкзака две фотографии — свою и Цукермана — и начинает что-то бурчать под нос.

Хлопнув глазами, возвращаюсь к ковырянию могилы. Ничего нелепее в своей жизни не делал. Если бабуля узнает, вычеркнет меня из завещания и запретит приходить на ее похороны. А то и вовсе потребует ее кремировать и развеять прах по ветру, лишь бы такие долбонавты, как ее внучок со своей пришибленной подружкой, не занимались подобной ерундой на ее могиле.

— Да-а-а, так мы до ишачьей пасхи тоннель к ЗАГСу копать будем, — фыркаю, заколебавшись воротить плотные комья.

— Достаточно! — слышу у себя над плечом. Только голос уж совсем не похож на голос Пинкодика.

Она хоть и деревенщина, а говорит нежно, мягко. Сейчас же ко мне обращается какой-то чувак лет сорока, под два метра ростом, да еще с такой резкостью, как будто у него пушка в руке. Или это она своим заклинанием себя в трансвестита превратила?

— Лопату в сторону! Руки за голову! Медленно!

То, что гордо назвалось лопатой, само выпадает из моей руки. Я неторопливо кладу ладони на затылок, поднимаюсь с колен и оборачиваюсь.

Рядом с хлюпающей носом Пинкодиком стоят двое полицейских. Оба светят фонариками мне в шары, ослепляя, но давая разглядеть дубинки в их руках.

— Так-так-так. Что у нас тут? — Тот, что обращался ко мне, освещает могилу за моей спиной. — О, вандализм? Круто! По двести сорок четвертой статье пойдете, — подмигивает мне, открывая калитку и приглашающе указывая на мигающую фарами патрульную тачку за оградой кладбища. — Прокатимся?

Зашибись наворожили…

Всегда в откиде от ее артистизма. Плечики трясутся, слезки градом, пальцами тающие свечки теребит, всхлипывает сопливо. Сейчас точно что-то выдаст. Я даже расслабляться начинаю в предвкушении, что нас вот-вот отпустят. А она глазками хлопает и губешками лопочет:

— Дяденьки, отпустите меня. Я этого дикаря знать не знаю.

Я вот тоже не знаю… что меня повергает в больший шок — «дяденьки» голосом школьницы, «дикарь» или ее заявление.

— Я просто мимо проходила. Я в кафе у загородного поста ГАИ работаю, — брешет так уверенно, что и я уши развешиваю. — Задержалась. Опоздала на маршрутку. Пришлось пешком идти. Решила срезать через кладбище. А тут такое… — протяжно вздыхает, показывая им свечки, а другой рукой свои фотки в заднем кармане джинсов прячет. — Представить боюсь, чем он тут занимался. Хорошо, что вы появились…

— В участке разберемся, кто чем тут занимался. Ваши слова, барышня, тоже проверим.

Она опять в вой. Вечно все самому расхлебывать приходится!

— Э, а че это там светится? — хмурюсь, всмотревшись в темноту за ментами.

Пока эти лопухи башнями вертят, выскакиваю из оградки, хватаю Пинкодика за руку и пулей в тень надгробий. Вроде с виду суровые «дяденьки», а зассали ночью посреди кладбища.