– В общем, я очень прошу не портить настроение отцу и не вспоминать при нём аварию, потому что это очень сильно его расстраивает и может сказаться на выздоровлении.

Я кивнул, давая понять, что принял к сведению. Олеська переступила с ноги на ногу, я опустил взгляд и осознал, что всё это время она стояла голыми стопами на плитке. Ледяной!

– Лесёныш, ну нельзя же так, простудишься! – воскликнул на автомате и, действуя скорее по старой памяти, чем полностью отдавая себе отчёт, подхватил Леську за талию, усадил на диван и принялся растирать её стопы.

– Даниил Александрович, не надо…

– Ну конечно надо, ты в курсе, что у вас пол без подогрева, а на улице минус десять?

– Я лучше носки надену.

– И носки, и тапки, и чтобы больше босиком не ходила на лоджию.

– Даниил Александрович, ну это неприлично! Ты ещё подыши на них! – возмутилась Леся, пытаясь забрать у меня аккуратные лодыжки с розовым педикюром с белой каемочкой. Меня снова триггернуло, потому что у Нимфы, кажется, тоже ногти на ногах были сделаны под «френч».

«Не сходи с ума, подавляющая часть женщин красит ногти так».

– И подышу, – воскликнул я, чувствуя накативший азарт.

Улыбнувшись её притворному возмущению, я, не раздумывая, склонился ближе и, словно в шутку, подул на её ступни, одновременно согревая их дыханием. Вначале тёр пятки, а затем провёл пальцем по своду ступни, начиная от основания пальцев и спускаясь вниз, вдоль мягкой линии. Леся засмеялась, дёрнула ногой, но не убрала её. Она была уверена, что я остановлюсь. Но я продолжал, с каждым разом медленней и более нежно проводя ладонями по её ступням, чуть сильнее дыша на них, чувствуя тягучее желание в паху. Хотелось послать всё к чёртовой матери и взять от Олеси то, что так и не вышло с Нимфой. Одна эта мысль превращала кровь в жилах в лаву.

Щёки Олеси покраснели, губы приоткрылись и смущённое «ох» заставляло моё сердце биться быстрее, чем хотелось бы. «Даня, ты похотливый козёл, который пускает слюни на единственную дочь лучшего друга», – укорила совесть, но увы, я ничего не смог с собой поделать.

И вместо того, чтобы перевести всё в шутку, я спросил:

– А помнишь, однажды, когда мы с твоим отцом жарили шашлыки во дворе после чемпионата по футболу, ты принесла мне венок из одуванчиков.

Олеся смутилась ещё больше, опустила взгляд, но стопы из моих рук вырывать не стала.

– Помню.

– А помнишь, что ты сказала при этом?

– Да ерунда там какая-нибудь детская была… – неуверенно произнесла она, но так как её щёки покраснели, я сделал вывод, что и слова она тоже прекрасно помнит.

– Ты сказала, что надеваешь на меня венец безбрачия, чтобы вырасти и самой, цитирую, «выйти замуж за любимого дядю Даню».

– Да это просто мама говорила, что её подруги не выходят замуж, потому что на них венец безбрачия… Сколько мне тогда было лет? Восемь? Десять?

– Двенадцать.

***

Олеся

Я замерла, глядя в его глаза, и ощутила, как всё вокруг вдруг перестало существовать. Только этот взгляд – глубокий, изучающий, будто он пытался понять, что у меня на душе. Сердце билось так часто, что мне казалось, оно заглушает даже старинные тикающие часы с кукушкой у серванта. Неужели Даниил не понимает, как на меня действует? Что это согревание стоп… неуместно как-то! И этот неожиданный поворот в разговоре, его голос, пропитанный чем-то, что я не могла уловить, его близость и мужской аромат – всё это сбивало с толку.

Двенадцать лет.

Я действительно сказала это? Господи, какая глупость.

– Я… я точно не помню, – пробормотала я, хотя, конечно, помнила тот день очень хорошо. И тёплый смех Даниила, и отцовское возмущение «Леся, брысь отсюда, лучше делом займись, салат постругай», и то, что Даниил всё-таки надел на себя венок со словами: «Ну если даже твоя дочь считает, что у меня нет шансов жениться в ближайшие годы, то похожу в венке».